Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909

Крупные помещики, задававшие тон в земских собраниях, были неприятно удивлены, когда неведомые им молодые люди, получившие впоследствии название «третьего сословия», вторгались в их имения, подсчитывали количество и качество земельных угодий, сельскохозяйственных орудий, скота, лошадей и определяли на этом основании их доходы. Они всячески пытались дискредитировать статистиков. Не решаясь говорить, что статистики мешают им укрывать доходы и тем понижать обложение их имений, они утверждали, что статистики смущают своей переписью крестьян, поселяют в них ложные надежды на предстоящий передел земли, более справедливый, чем при освобождении. Некоторые даже уверяли, будто бы статистики прямо занимаются революционной пропагандой среди крестьян, чего в действительности не было.

Происходило странное явление. Всех, кого Анненский приглашал на службу в статистическое бюро, подвергали тщательнейшей проверке, требуя предоставления особого «свидетельства о благонадежности» от местных полицейских властей и соответственных отзывов университетского начальства. И если человек все же становился статистиком, на него ложилась какая-то тень недоверия. Из статистики, например, сложно было перейти на службу в учителя, где сугубая преданность режиму разумелась сама собой.

А ведь по существу мнение о «неблагонадежности» статистиков было недалеко от истины. Очевидно, столкновение с вопиющей крестьянской нуждой быстро превращало их из вполне преданных царскому строю людей в тех, кто сочувствовал народному горю, т. е. «неблагонадежных». Но отсюда до революционной пропаганды еще очень далеко. Очень немногие из статистиков ушли в последовательные революционеры.

Сам Анненский тоже не был членом революционной партии, хотя революционной борьбе сочувствовал и при случае революционерам помогал. Он считал, что для революции в России время тогда еще не пришло, народ в массе к ней не подготовлен, а к революционерам относится подозрительно. Статистическая работа казалась ему очень важной для истинного знакомства с народной жизнью.

Предвзятое идиллическое представление о жизни народа, какое давали в своих писаниях народники, вело только к горьким разочарованиям. Хорошо это понимая, Анненский ставил своим помощникам условие: во время обследования не заниматься пропагандой, чтобы не сорвать всего намеченного.

Статистическая работа его очень увлекала и шла весьма удачно. За время службы в Казанском земстве он выпустил несколько огромных фолиантов, заключавших в себе подробнейшую картину экономической жизни каждого уезда. Земцы сочли, что для целей обложения они слишком фундаментальны. Но все люди, интересовавшиеся экономикой России, находили в них чрезвычайно ценный материал.

С осени 1881 года дядя с тетей поселились отдельно от родных, вместе с семьей их петербургского друга, философа Владимира Викторовича Лесевича, тоже высланного в свое время из столицы.

В Петербурге они оба были деятельными членами одной нелегальной, хотя и совершенно чуждой политике, организации, носившей название «Общество трезвых философов».

Никакой организации, в сущности, и не было. Просто люди, интересовавшиеся приблизительно одним кругом идей и вопросов, собирались поочередно друг у друга, читали подготовленные ими для журналов статьи или специально написанные рефераты на философские, экономические или политические темы и обсуждали их.

Это начинание имело большой успех, собрания проходили оживленно и содержательно. О них узнали в широких кругах интеллигенции. Молодежь жадно стремилась попасть туда в качестве слушателей. В. Г. Короленко вспоминал, что впервые увидел там Н. Ф. Анненского и был им очарован.

Но одновременно об «Обществе трезвых философов» узнала и полиция, и во время либеральной Лорис-Меликовской чистки почти все участники «общества» были выловлены и высланы.

Лесевичи прожили в Казани недолго. У Владимира Викторовича не было там, как у дяди, работы. Он жил исключительно отвлеченными научными и литературными интересами, а для них в Казани было мало пищи. Он переехал в Тверь, откуда легче поддерживалась связь с Петербургом.

Тогда наша маленькая семья поселилась сначала рядом с родными на Большой Красной улице, а потом немного подальше, на Поперечно-Красной.

И, конечно, у нас завелись домашние животные — красавец-кот, в первую же весну изменивший нам и одичавший, и собака-дворняжка, Барбоска, прожившая у нас 16 лет до самой смерти. Когда котик пропал, дядя вместе со мной ходил его искать, обещая награду соседним дворникам, но он безнадежно одичал и даже, неблагодарный, позже стал прибегать к нам поесть, но в дом не заходил.

Барбоска поначалу считался моим, но я приревновала к нему на этот раз не тетю, а дядю и несколько охладела к нему. Дядя очень полюбил Барбоску, и я боялась, что он теперь его любит больше, чем меня. Особенно меня огорчало, что, возвращаясь домой, дядя всегда первым делом спрашивал, если Барбоска не выбегал в переднюю:

— Ну, что Барбоска? — не подозревая, что это меня обижает.

Но я стала старше и не проявляла свою ревность так бурно и открыто, как в Таре.