Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909

Да и читатели их тоже принадлежали прошлому. Недаром подписка на «Русское богатство», поднявшаяся быстро до очень солидной цифры, больше уже не поднималась, несмотря на участие в редакции чрезвычайно популярных писателей, Михайловского и Короленко, и постоянное исключительное сотрудничество Короленко в беллетристическом отделе журнала.

Помню, раз я встретила на четверге знакомого мне по Нижнему земского доктора С. Ф. Дмитриева, человека еще молодого, но, несомненно, вышедшего из недр 70-х годов.

Он впервые приехал в Петербург и тоже впервые очутился в редакции высоко ценимого им журнала. Мы с ним сидели на диванчике, и он изливал мне свои чувства к тем людям, которые продолжают высоко держать знамя единоспасающего народничества.

— Вы не представляете себе, Татьяна Александровна, каким событием, каким праздником является для нас в провинции появление каждой новой книжки «Русского богатства»! — с пафосом сказал он. — Мы собираемся вместе, читаем, обсуждаем…

Меня это чрезвычайно рассмешило. Чтобы появление этой книжки, серенькой и по внешнему виду, да и по внутреннему содержанию, исключая, конечно, очерки и рассказы Короленко, могло быть где-нибудь событием, — этому трудно было поверить.

Я подозвала проходившего по комнате А. В. Пешехонова и сказала ему:

— Алексей Васильевич, закажите мраморную доску, повесьте в редакции и напечатайте на ней золотыми буквами фамилию С. Ф. Дмитриева. Он только что сказал мне, что у них, в Нижегородской губернии, получение очередного номера «Русского богатства» является событием, праздником.

— Ну, так что же? — несколько обиженно ответил Пешехонов.

— Это для вас, Татьяна Александровна, в вашем «Мире Божьем», нет ничего святого…

— Я и не знала до сих пор, — перебила я его, — что «Русское богатство» причислено теперь к святому писанию…

С. Ф. Дмитриев смущенно прислушивался к нашей шутливой перепалке. Ему это казалось посягательством на самые возвышенные идеалы.

Помимо Михайловского, наиболее последовательными народниками в редакции были Пешехонов и Мякотин, оба завзятые полемисты. При этом Пешехонов, человек по характеру мягкий и добрый, вел полемику в спокойном и миролюбивом тоне. Но Мякотин был всегда в высшей степени придирчив и язвителен.

Дядя говорил, что его должны были бы звать не Венедикт Мякотин, а Меледикт Коркин (Венедикт по латыни — благословенный, Меледикт — проклинаемый).

Но самым ярким и жестоким полемистом был, конечно, Михайловский.

Короленко, как и дядя, не считали себя народниками, хотя все же к народниками они были значительно ближе, чем к марксистам. Ни тот, ни другой в полемике не принимали участия. Но со своими сотоварищами по редакции у них обоих, особенно у дяди, были самые близкие, дружеские отношения.

Собрания редакционной коллегии, в которой участвовали Михайловский, Короленко, Мякотин, Горнфельд, проходили обычно у нас. Помещение редакции было открыто для всех сотрудников, туда постоянно кто-нибудь заходил, и вести серьезные обсуждения состава книжек там было неудобно.

Аркадий Григорьевич Горнфельд, редактировавший вместе с Короленко беллетристический отдел журнала, казался мне, помимо дяди и Короленко, наиболее интересным из сотрудников «Русского богатства». Он вообще был далек и от народничества, и от марксизма. Литературные и научные интересы преобладали в нем над общественно-политическими. Горнфельд был человек совершенно исключительный. Горбатый от рождения, с искривленными ногами, он еле мог с помощью палочки передвигаться по комнате. Более длительные передвижения представлялись для него совершенно невозможными. Но ни тени горечи или озлобления, обычно свойственные людям, так жестоко обиженным судьбой, у него не было. Мало того, он чрезвычайно живо и сочувственно интересовался сторонами жизни, ему абсолютно недоступными. Та некая связанность, обычно ощущаемая в разговоре с калеками, из боязни как-нибудь обидеть их, коснувшись случайно болезненно задевающей их темы, никогда не возникала в разговоре с Горнфельдом. Его все интересовало, он на все живо отзывался. До войны 1914 года он каждое лето совершал путешествие за границу, в один из южных курортов Франции или Италии, наслаждался, сидя в кресле, видом моря, океана или гор.

Помню, как он увлекся знаменитой танцовщицей, босоножкой Айседорой Дункан, гастролировавшей в Петербурге. Он посвятил ей два восторженных фельетона в «Нашей жизни». Один из них кончался словами: «Увидеть Дункан и умереть», перефразируя известное изречение неаполитанцев: «Увидеть Неаполь и умереть».

Посмотрев несколько раз Дункан, он, по счастью, не умер и продолжал писать свои тонкие, остроумные и интересные статьи, преимущественно на литературные темы. Он даже пережил всех товарищей по редакции, хотя был не моложе их. Он скончался незадолго до войны, весной 1941 года.

Бывать у него доставляло мне большое удовольствие, и я всегда вспоминаю о нем с чувством глубокого уважения и симпатии.

Дома. А. А. Давыдова. Е. В. Тарле.

Смерть Михайловского