Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

То есть все при своих, а в будущем и с крупным наваром. А тот факт, что сейчас отбили себе меньше, чем постановили в Райхштадте, так ведь никто ж России не был виноват, что война пошла не так удачно, как планировалось. Сами-сами. Никто ничего не обещал. Не запустили бы Османа-пашу в Плевну, глядишь, получили бы больше, но поскольку запустили и показали слабость, стало быть, и доля обломилась поскромнее.

Спорить не приходилось: с правдой не спорят. Но уж эту-то долю Петербург считал своей без оговорок. Кто-то — как Александр Николаевич, видя в ней «лабораторию реформ», кто-то — как Александр Александрович, «79-ю губернию», но уж мнение самих болгар Петербург не волновало вовсе, и о том, что население, кроме крайне пророссийского, это напрягает, на Неве вообще никто не думал. «Вас освободили? Освободили. Ну и всё, православные, теперь вечно благодарите и не рыпайтесь».

Это во-первых. А во-вторых, следует понимать, что обиженными по итогам «Сан-Стефано» оказались практически все соседи Турции. В Софии, понятно, тужили о «трех разлученных сестрицах», но и Белград, и Бухарест скорбели не меньше, жалуясь, что вот они участвовали в войне, а в награду не получили почти ничего. Бранить державы, конечно, не осмеливались, отрываясь на соседе: дескать, «болгары — баловни Европы, они не знают, что такое бороться за свободу, и не умеют делиться», а болгарские политики — «грибы, выросшие за ночь».

В ту же дудочку, к слову, дудели и Афины, в войне не участвовавшие, но тоже считавшие, что их обидели. Однако к мнению греков никто не прислушивался, и к мнению сербов тоже. Разве что (уже в Берлине) отделили от Болгарии кусочек Добруджи для румын (которые воевали на главном фронте), забрав при этом то, что в Крымскую было отнято у России. Ну и сербам — после форменной истерики короля Милана и по просьбе Вены, державшей Обреновичей за шкирку, — державы, помимо повышения статуса князя до королевского и полной независимости, бросили с барского стола крохотный Пиротский край, населенный болгарами, которых сербский премьер Илья Гарашанин считал «слегка недоразвитыми, но еще не вполне потерянными сербами».

В какой-то мере, учитывая, что Болгарию поделили на три «огрызка», это утишило страсти, тем паче что балканские люди, ничего не зная о секретных договоренностях «концерта», решили, что уважили их из-за их настойчивости. Но после переворота в Пловдиве и воссоединения старые раны воспалились всерьез. Особенно в Белграде, где король Милан, хитроватый и амбициозный австрийский пудель, прямо и открыто заявил, что объединение Болгарии «наносит жесточайший урон интересам и чести Сербии», которая этого так не оставит, потому что теперь «Берлинский трактат утратил силу, и отныне каждый вправе действовать, как хочет».

В принципе, правильнее было бы сказать «как хочет Вена», которая, опасаясь усиления позиций (как ей казалось) России, прямо подталкивала «своего сукина сына» к войне, причем так откровенно, что даже Бисмарк просил венских коллег «не разжигать воинственный пароксизм сербов». Милан был чрезвычайно высокого мнения о себе, угомонить его категорически не представлялось возможным. Впрочем, получив ответ — дескать, ваше мнение уважаем, но разбираться будем сами, в Берлине решили, что пусть будет как будет, ибо в конце концов «эта война не потрясет устои Европы. Неважно, кто победит, — важно, что утопия панславянизма будет рассеяна».

ТАК ГРОМЧЕ, МУЗЫКА, ИГРАЙ ПОБЕДУ!

По сути, тормозить Милана было некому. «Дети Вдовы»[15], просчитав, что для них приемлем любой исход, просто умыли руки, а Петербург наблюдал со стороны, совершенно не сочувствуя сербам (Обреновичей рассматривали как вражьих лакеев, кем они, по существу, и были), но всей душой вслед за государем болея против Баттенберга. Только французы, полагая (у кого что болит...), что резкость Милана «явно придумана не в венских, а в берлинских салонах», пытались что-то сделать, но безо всякого успеха.