Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

Кроме геостратегии местечкового разлива — «Равновесие сил нарушено, Сербия не может оставаться равнодушной ввиду такого потрясения», у короля имелись и куда более земные, не для широкой публики соображения (не говоря уж о том, что в Софии откровенно сочувствовали сербским «радикалам», бежавшим туда после Зайчарского восстания, дали им приют и категорически отказались выдавать). Сербию терзал экономический кризис, народ нищал, рейтинг Обреновичей, и так не очень любимых, упал до нуля, и «маленькая легкая война» виделась белградским властям идеальным способом решить все проблемы разом.

В связи с этим все увещевания «агента» Парижа месье Кафареля премьер Илья Гарашанин парировал «равнодушно и монотонно». Экономика не выдержит? А плевать, «голый прыгает дальше». Болгария не дает никаких поводов? Неважно, «не дает, так даст».

Болгары могут огрызнуться? «Пусть попробуют. Сербы — герои, а болгары — толпа свинопасов очень низкого качества». Это Ваше личное мнение, месье премьер, или... «Спросите Его Величество!» И в итоге, как указано в отчете,

«тон короля позволяет судить, что он плохо понимает разницу между Белградом и Парижем. Заявив, что Сербия считает себя вправе требовать территориального расширения, Обренович позволил себе указать, что Франция после войны с немцами, возможно, и стала нерешительной, но сербы не французы».

В общем, послу Жаку Ноайлю оставалось лишь констатировать: «Поведение сербов опасно и неприлично [...] Болгария ничем их не оскорбила. Если они попытаются оторвать от нее кусок земли, это будет отвратительным нарушением международного права». Однако Милану, знавшему, что Вена за ним, а командование болгарской армией ослаблено после отзыва русских офицеров, всё международное право было глубоко фиолетово. Даже в том смысле, что официальный casus belli[16]

— хронический спор из-за крошечного участка земли у регулярно менявшей русло реки Тимок — гроша ломаного не стоил. И 14 ноября 1885 года, без всяких предварительных переписок, даже не объявив войну, но не забыв напоследок посоветоваться с австрийским послом, король скомандовал «фас!».

Мало кто из посвященных в тему сомневался, что Болгария обречена. Расклад был в пользу сербов. Их армия была гораздо больше, намного опытнее, а вооружение (кроме артиллерии) — современнее. К тому же 99 процентов болгарских войск находилось на границе с Турцией, поскольку ее вторжение считалось неизбежным. А тот факт, что весь высший командный состав уехал в Россию, и вовсе не оставлял сомнений в успехе затеи, причем очень быстром: Милан предполагал войти в Софию, до которой рукой подать, «в худшем случае через три дня».

Правда, армия не понимала смысла событий — сербское общество в целом болгарам симпатизировало. Однако король решил этот вопрос, поставив во главе армии молодых выдвиженцев, преданных ему беспрекословно, и приказав призывать только «первый класс пехоты» — новобранцев моложе тридцати лет, не участвовавших в недавней войне. К тому же в приказе о начале похода он объявил, что Сербия идет на помощь Болгарии, на которую напали турки, — а бить турок его подданные были всегда готовы.

Всё казалось настолько ясным, что в первый день войны в венских букмекерских конторах ставки на полное фиаско Болгарии были 250:1, да и эксперты всех правительств «концерта» прогнозировали именно такой финал, рекомендуя готовить конференцию на предмет того, что позволят забрать Белграду, а что нет. Правда, в Стамбуле предложение Белграда присоединиться отвергли, но лишь потому, что сам Осман-паша на предложение султана возглавить армию ответил, что «нет нужды тратить деньги на войну, Турция всё получит и так, когда слабость Болгарии проявится в полной мере».