Повесть о доме Тайра

Вскоре после этих событий все воины Сикоку присоединились к Митинобу Кавано. Даже Тандзо, наместник Кумано, уж на что был обласкан семейством Тайра, и тот отвернулся от них и, по слухам, перешел на сторону Минамото. Весь восток и весь север отложился от Тайра. На западе и на юге дело кончилось тем же. Одна за другой доходили в столицу тревожные вести о бунтах и восстаниях, угрожая великой смутой, заставляя сердца сжиматься от страха. «Миру угрожает скорая гибель!» — горевали и сокрушались не только отпрыски дома Тайра, но и все люди с сердцем и совестью.

В двадцать третий день той же луны вельможи собрались на совет. Князь Мунэмори доложил:

— Мы посылали воинов усмирить восточные земли, но они вернулись ни с чем. Нужно снова отрядить туда войско. Я, Мунэмори, сам поведу отряды!

— Прекрасно! — согласились вельможи, раболепно стараясь ни в чем не перечить Тайра.

Высочайшим указом велено было всем благородным и знатным, имевшим воинский чин и владевшим искусством стрельбы из лука, выступить на усмирение севера и востока под водительством князя Мунэмори.

В двадцать седьмой день той же луны, когда войско уже готовилось покинуть столицу, Правитель-инок внезапно заболел, и поход отложили. На следующий день разнесся слух, что болезнь его необычна. «Это неспроста!» — шептались в Рокухаре и повсюду в столице.

С того дня, как Правитель-инок заболел, он даже капли воды не мог проглотить. Тело охватил такой жар, словно Правитель-инок горел в огне. Так нестерпим был жар, что никто не мог подойти к ложу Правителя-инока ближе чем на четыре-пять кэн. Он ничего не говорил, только стонал: «Жарко мне! Жарко!» Видно было, что болезнь сия необычна. Начерпали воды со Святой горы Хиэй, из колодца Тысячерукой Каннон, налили в каменный водоем, и Киёмори погрузился в него, дабы остудить жар, но вода забурлила, закипела и вскоре вся испарилась. Тогда, чтобы облегчить его муки, стали поливать его из бамбуковых трубок, но вода шипела, как будто падала на раскаленный камень или железо, и вовсе не достигала тела больного. А те струи, которые все же касались тела, превращались в огонь и пылали; черный дым заволок все покои, пламя, крутясь, вздымалось высоко к небу.

В древности преподобный Ходзо, настоятель Великого Восточного храма, Тодайдзи, отправился проведать свою матушку во владения царя Эммы, властелина подземного мира, где она пребывала после своей кончины. Преисполнившись сочувствия к его сыновнему благочестию, царь Эмма приказал одному из служителей преисподней проводить монаха в ад Раскаленный; монах вошел в железные ворота, а там пламя, как хвост кометы, вздымалось ввысь на несколько тысяч ри… Точь-в-точь так же выглядели теперь покои князя Киёмори!

Госпоже Ниидоно, супруге Правителя-инока, приснился сон — поистине страшное сновидение! Снилось ей, будто в ворота въезжает карета, вся охваченная огнем. Карету окружают служители ада с бычьими и конскими мордами, а на передке кареты виднеется железная доска, и на ней написан один-единственный знак «Без…». «Откуда эта карета?» — спрашивает Ниидоно во сне, и ей отвечают: «Она прибыла за Правителем-иноком Тайра из ведомства царя Эммы!» «А что это за доска?» — спрашивает Ниидоно, и ей отвечают: «За грех сожжения священной статуи будды Вайрочаны в Южной столице земного мира Правитель-инок будет ввергнут в ад Безвозвратный — так решено в судилище Эммы. Иероглиф „Без…“ уже написан, а слово „возвратный“ — еще нет!» Испугалась Ниидоно, вся покрылась холодным потом, а когда она поведала свой сон людям, у всех от страха волосы встали дыбом.

В синтоистские и буддийские храмы, известные чудодейственной силой, разослали щедрые пожертвования — золото, серебро, всевозможные драгоценности вплоть до копей, седел, панцирей, луков со стрелами и мечей, — чтобы там возносили молитвы во здравие Правителя-инока, но молитвы не помогали. Сыновья и дочери собрались у ложа больного, горюя и плача, но видно было, что моленья их тщетны.

На второй день високосной второй луны Ниидоно, превозмогая нестерпимый жар, исходивший от больного, приблизилась к его изголовью.

— Недуг ваш день ото дня становится тяжелее, — сказала она сквозь слезы. — Если есть у вас на душе какое-нибудь желание, скажите, пока вы в ясном рассудке!

Правитель-инок, обычно столь величавый, теперь, с трудом переводя дыхание, через силу ответил:

— Со времен годов Хогэн и Хэйдзи я не раз усмирял ослушников государя и за то сверх меры осыпан милостями трона. С благоговением скажу — я стал дедом самого императора и первым его министром. Мне нечего больше желать на свете! Лишь об одном жалею — что не довелось мне увидеть отрубленную голову Ёритомо, жителя края Идзу! Только это мешает мне умереть со спокойной душою! После моей смерти не воздвигайте храмов и пагод, не служите заупокойную службу! Без промедления отрядите сильное войско, снесите голову Ёритомо и повесьте над моею могилой! Это будет мне лучшее утешение! — так сказал он, и поистине греховное то было желание!