Повесть о доме Тайра

— О горе! — воскликнул Сэйрай, услышав о заточении государя-отца. — Хорошо, что я еще раньше покинул свет! Даже здесь скорбит душа при этой вести, а останься я, как прежде, в миру, как больно было бы видеть эти горестные события своими глазами! Уже смуты Хогэн и Хэйдзи внушали мне отвращение, теперь же, когда приблизился конец света, творятся дела и вовсе ужасные! А какие новые беды ждут нас всех впереди! О, если б, раздвинув тучи, подняться еще выше в самое сердце гор, скрыться в самой дальней горной глуши!..

И в самом деле, похоже, что для людей с сердцем и совестью в нашем мире уже нет места!

Меж тем новый настоятель вероучения Тэндай, принц крови, преподобный Какукай настойчиво просил снять с него этот сан, и потому в двадцать третий день той же луны прежний настоятель, преподобный Мэйун, возвратился на свою исконную должность. Правитель-инок творил, что хотел, поступал самовластно. Его дочь стала императрицей, зять — канцлером. И вот, решив, как видно, что теперь все устроилось так, как надо, и можно наконец отдохнуть, он отбыл из столицы в свою вотчину Фукухару, распорядившись:

— Управление страной да вершится отныне целиком по воле и усмотрению императора!

Князь Мунэмори поспешил во дворец и доложил об этом императору Такакуре. Но тот ответил: «Я согласился бы, если б власть в стране передал мне прежний государь, мой отец. А так — сам решай все дела, советуясь с канцлером!» — и не дал своего согласия.

А государь-инок тем временем по-прежнему пребывал в отдаленной усадьбе Тоба. Миновала уже половина зимы, лишь громкий посвист зимней бури в горах доносился в усадьбу, да ясным светом сияла луна в заледеневшем саду. Снег плотной пеленой заносил сад, но никто не оставлял следов на белом покрове; пруд сковало льдом, исчезли птицы, прежде стаями летавшие над водой… Звон колокола, доносившийся из храма Оодэра[337]

, напоминал колокольный звон храма Иайсы[338], а покрытая снегом Западая гора Нисияма походила на очертания горы Сянлуфэн.

Морозной ночью издалека чуть слышно долетал к изголовью веявший холодом стук валька[339], да на рассвете, за воротами, раздавался в отдалении скрип повозок, ломавших хрустевшие под колесами льдинки. По дороге спешили путники, ступали вьючные лошади, — это зрелище жизни, по-прежнему совершавшейся в бренном мире, навевало печаль на государя. Вооруженные до зубов воины днем и ночью сторожили ворота. «Какая карма судила мне стать их пленником, а им — превратиться в моих стражей?» — думал государь, и тоска грызла душу. Все, что касалось слуха и взора, вызывало лишь сердечную муку. Государь-инок вспоминал прежние, столь частые увеселительные прогулки, выезд на богомолье, счастливые, веселые празднества, и не было сил сдержать слезы тоски о прошлом.

Год ушел, год пришел, и наступил 4-й год Дзисё.

СВИТОК ЧЕТВЕРТЫЙ

1. Богомолье в Ицукусиме

Наступил новый, 4-й год Дзисё, но никто не приехал с поздравлением в усадьбу Тоба, ибо Правитель-инок запретил навещать опального государя. Узнав об этом, тот и сам боялся принимать посетителей, и за все три дня новогодних праздников в усадьбе побывали только два гостя — Сигэнори, Тюнагон с улицы Сакуры, сын покойного Синдзэя, и его младший брат Наганори, военачальник Восточной столичной стражи. Только им двоим разрешили навестить государя.

Во дворце между тем, в двадцатый день первой луны, торжественно отпраздновали первое Облачение в хакама наследного принца и первое Подношение рыбы[340]. Обо всех этих празднествах до государя-инока доходили лишь смутные слухи, словно о чем-то далеком, потустороннем.

А в двадцать первый день второй луны императора Такакуру внезапно заставили отречься от трона, хотя он ни в малой мере не страдал каким-либо недугом; трон перешел к наследному принцу. То был произвол Правителя-инока. Все Тайра ликовали, уверенные, что наступило время их высшей славы!

Три императорские регалии — священный меч, зерцало и яшму[341] — перенесли во дворец нового государя Антоку. Все царедворцы собрались в зале Церемоний, дабы, по стародавним обычаям, свершить подобающие ритуалы. Священный меч несла придворная дама Бэн; у западного входа во дворец Прохлады и Чистоты меч принял Ясумити, военачальник дворцовой стражи. Затем появилась придворная дама Биттю с ларцом, в котором хранилась священная яшма: яшму принял Такафуса, офицер дворцовой стражи. Все понимали, как грустно, должно быть, на сердце у Биттю, ибо сегодня наступил конец ее службе при дворе — испокон веков повелось, что человек, прикоснувшийся к ларцу со священной яшмой или зерцалом, должен навеки оставить двор.