Повесть о падающих яблоках

– Да так, – улыбнулась Маша, – я с ним раньше познакомилась, в электричке, когда ещё не знала, что здесь буду работать.

– Вот-вот, девонька, – подтвердила тётя Тоня, – по электричкам он и промышляет. Лёгкий кусок хлеба сыскал себе. И как только в глотке не застрянет. Одно слово – анчутка! Ему бы в армию, злыдню. Глядишь – и человеком бы сделался. Да только всё никак: отсрочка за отсрочкой – всё под следствием ходит.

Тётя Тоня плотнее прикрыла форточку и повернулась к Маше:

– Ты вот что, девонька, держись от него подальше. Не ровен час, что худое сотворит с тобой.

– А мне кажется, – он хороший, – вздохнула Маша, – глаза у него добрые, понимаете…

– Хороший, как же. Калина тоже себя хвалила: хороша я, только сахарку добавь!

Тётя Тоня, поворошив угли в печке, задвинула заслонку и закрыла трубу.

Тёплый воздух пошёл в избу, и несмотря на то, что за окнами к ночи мороз крепчал, в избе было тепло и уютно, то ли от потрескивания крепкого добротного сруба – ишь разошёлся морозец, то ли от урчания Коти – серого толстого кота, растянувшегося во весь свой невеликий кошачий рост на лежанке за печкой и ставшего Котей совсем недавно – месяца два назад и Маша и тётя Тоня называли серого котёнка-подростка Катей и пребывали в полной уверенности, что к весне кошка выловит всех мышей в сарае.

…Молоко он выпил залпом. Большая часть пролилась на грудь; ледяные струйки приятно холодили пылающее тело. А Маша уже и рушник откуда-то принесла, не иначе как с божницы сняла. Ох, и попадёт ей теперь от матери. Не велела она никому божницу трогать, сама лампадку зажигала, да рушник поправляла. Нарядный, с кружевом, красной да чёрной нитками расшитый… а Маша им лицо вытерла, грудь… Нет, не материн рушник, но такой знакомый. Расшит красной ниткой по краям: солнышко катится посолонь… Чёрные точки в середине ромбиков – поле засеяно… Отец так говорил. А ещё – жено непраздна, если точка в ромбике. Жено непраздна… выходит, что праздный – значит пустой? А праздник что же? Тоже пустой день, получается. И недаром отец праздник всегда святом называл. Свято – свет.

– Скажи, ты-то как здесь очутилась? А может, это мне привиделось всё… Молоко… Рушник… Камень холодный… и не синий он, и не серый.

Он говорил, но голоса своего по-прежнему не слышал… она улыбалась, отвечала что-то: слов не разобрать, но всё понятно.

– Постой, выходит, ты и не Маша вовсе, а просто похожа на неё?

– Я и Маша, и… не Маша. Тебе сейчас этого не понять, но потом всё станет на свои места.

– Как же это, – заволновался он, – как же… Я что, умер? Кто же ты тогда? Ангел?

– Ты не умер. Но ты и не жив. Ты сейчас на тропе Траяна[2]находишься.

– Где это? Я никогда не слышал о такой тропе… Где-то в горах?

Она рассмеялась:

– Это нигде. Это между небом и землёй, между жизнью и смертью. Как на Калиновом мосту. Слыхал небось, от отца-то? Отец твой этой тропой шёл, да и тебе суждено было идти ею. Да изрочили[3]отца твоего в недобрый час.

– Кто ты?

– Я – Милана. Я стану Машей. Буду носить имя чужое, но ты признаешь меня.

– Мне непонятно… Почему чужое?