Повесть о полках Богунском и Таращанском

Под Бердичев явились лучшие герои Красной Армии, под командой которых и рядом с которыми и вчерашние трусы сделались героями и раз навсегда поверили в правое дело борьбы за освобождение, забыв о страхе смерти навсегда, потому что перед ними открывалась с победой свобода: неведомое, не испытанное трудящимися чудо жизни.

После этого боя «сводников» нельзя было силой оторвать от таращанцев. Никто из них не хотел «признаться» потом при перекличке в своей фамилии, боясь, чтобы не оторвали его от геройских рядов первого батальона таращанцев, обучавших их благородному делу — побеждать.

«ТО ЕСТЬ АГИТАЦИЯ!»

Батько ехал в вечерних сумерках полем, усталый, как выкосивший луг косарь.

И грустно сделалось седому воину-герою. Он сказал едущему с ним рядом пленному галичанину-кавалеристу:

— А слухай сюды, парубок. С плугом бы пройтись по этой доброй земле, слушая песню жаворонка, вот этим всем побитым. Га? Так нет же, бросили, дурьи головы, свою землю, пошли, обманутые проклятым Иудой, на своих же братьев, таких же крестьян: твои галичане— на нас, на черниговцев, киевцев, полтавцев, таких же хлеборобов, как вы. Коней, выпестованных на горных прикарпатских пастбищах, недобранных проклятой войной, пооседлали и, вместо того чтобы отстаивать от насильника и набежника собственную землю и заодно с нами добывать свою свободу, пошли, чтобы своевать нас. Да разве нас можно своевать? Видал ты русскую землю хоть на карте? А ну ж, попробуй объехать ее на коне! В жизнь не обскачешь! И всюду ты встретишь, хлопче, то, что встретил сегодня, когда пойдешь ты на нас войной. Разве б ваши собаки офицеры разговаривали так со мной, когда бы взяли меня сегодня в бою, как я тебя взял? А я ж вот тебя не тронул, хоть и поднял ты на меня руку, шенок желторотый. А я выбил у тебя клинок, да и оставил живого, бо посмотрел я на тебя: жалко тебе умирать, молодой ты, жить тебе еще надо, любить надо, работать, детей растить, да мало ли чего тебе еще в жизни требуется. Жалко тебе умирать. Стой! Повертай коня обратно, гони назад да скажи своим то, что слышал от меня — от красного командира-мужика. Пускай идут к нам. Стыдно вам с нами воевать, галицкие крестьяне, — и все равно нас не своюете. От души тебе все сказал… Вертай коня и скачи к своим.

Молодой всадник ехал понурясь, слушал и не верил, что батько на самом деле его на волю отпускает.

— Ну, что ж ты не повертаешь? — спросил его батько. — Не веришь? Боишься, что вдогонку пустим тебе в зад пулю или зарубим тебя для насмешки? Не бойся, мы не такие… Эй, братва! — крикнул батько, обернувшись. — А ну, пропустите цего вершника, я дарую ему свободу,

— Хай видъизжае! — закричали эскадронцы.

— Може, ще раз попадется, тогда уж головы не сносит!

Галичанин вдруг, обернувшись, крикнул:

— Ну, хай же буде ваша слава!

И, пришпорив коня, помчался в поле, как выпущенная на волю птица. Проскакав уже далеко, он еще раз остановился и что-то крикнул, привстав на стремена и махая шапкой.

— Нехай же знают, дурни, що занапрасно вмирают. Опустятся руки у них от нашей крепкой думки, — сказал батько торжественно и, вздохнувши, добавил, как бы в оправдание своего поступка: — То есть агитация!

Бойцы одобрили батьков поступок.

— Закинув батько жарину в того галичанина. Поки доиде, витром роздуе: вин туды палю привезе в сердци, як сам не собача душа. Витер гуде — пожар буде!

Ехали за батьком беспощадные рубаки, которых не угнетал вид густо разбросанных трупов: и сами не боялись они ни сегодня, ни завтра бросить свои жизни на риск боевой удачи. Но и им передалось настроение батька, и на них дышала — из-под несмрадных еще трупов — здоровым, взывающим к жизни запахом пробуждающаяся весенняя земля, и чуть-чуть грустно стало, и захотелось добра всему живому, покоя, счастья.

— Жаль, що не можна заспивать писню, — сказал запевало Непомнящий. — Тут еще неблагополучно.

— Та чого там неблагополучно? Спивай! — отозвался батько. — Так нас свои скориш знайдуть.

Батько ехал на пересечение железной дороги на Шепетовку, желая установить связь с Кабулой. Где-то вдали еще грохотал, то приближаясь, то удаляясь, бронепоезд. То, должно быть, Щорс, старый мортирец, ощупывает противника перекрестным артиллерийским огнем.