Повесть о суровом друге

Вдруг позади раздались сразу два выстрела. Васька выгнулся, будто ему к спине приложили раскаленное железо. Шатаясь, он постоял мгновение и рухнул прямо на меня.

— Ты чего, Вась, Вася? — тормошил я, выбравшись из-под него.

Дыхание его стало частым и горячим.

Дождь ринулся сплошным потоком. Я лежал на мокрой траве, сжавшись в комок.

Со стороны деревни Семеновки подул ветер, и рубашка, прилипшая к телу, казалась ледяной. Пули свистели все реже. Васька хватался за траву, пытаясь ползти, но вырывал ее с корнями, не в силах тянуть отяжелевшее тело. Наконец он приподнял голову и повернул ко мне лицо с закрытыми глазами.

— Ты думаешь, я не встану? — неожиданно спросил он с обидой и злостью в голосе.

Ужас овладел мною. Я не знал, что делать, и заплакал. Теплые слезы текли у меня по щекам.

— Думаешь, не встану? — повторил он и встал, ища рукой опоры.

— Вася, — сказал я и взял его за горячую руку. — Я боюсь, Вася.

Опираясь на меня, он шатался на широко расставленных ногах.

— Идем, не бойся. У меня только в спине болит. Иди, я буду за тебя держаться. Ты теперь ничего не бойся. Приказ надо передать, а то наших побьют.

Он отстранил мою руку, сделал шаг вперед, но споткнулся и упал вниз лицом, повалив и меня.

— Чего ты? — спросил я. — А? — Но больше ничего не мог сказать. Соленый ком застрял в горле, и мне трудно стало дышать.

Васька лежал молча. Казалось, он что-то вспоминал и никак не мог вспомнить. Вдруг он спросил и так, что у меня мороз прошел по коже.

— Ты думаешь, я помру? — и повторил хрипло и тяжело: — Думаешь, помру, да?

Со страшным напряжением, опершись одной рукой на меня, он снова встал. Сделал два шага и опять упал.

Я склонился над ним. Васька не дышал.

Я никогда не видел человека, который бы не дышал.

И тогда я понял, что Васька умер, что я остался один на этом кургане, в этой большой степи, во всем мире…

Я почувствовал острую жалость к себе, и она хлынула горячим потоком слез.

Я вскочил и, плача, побежал к Пастуховскому руднику.

Дальше все проходило как во сне. Около домов кто-то гнался за мной и кричал: «Стой, стреляю!»

Потом меня привели к командиру Сиротке. На нем были красные галифе, на поясе висела шашка. Сиротка узнал меня, ласково обнял единственной рукой, и я долго рассказывал ему, как попал сюда и что случилось со мной и моим другом на берегу речки Кальмиус.

Когда я, всхлипывая, умолк, он попросил:

— Повторить приказ можешь?

Я повторил, что запомнил.

Откуда-то явился матрос Черновал, дядя Ваня и Абдулкин отец, дядя Хусейн. Сиротка сказал, что надо объявить тревогу.

— Хлопцы, по коням!

— По ко-о-ням! — запели всюду голоса.

На востоке вполнеба занялась алая заря. Тысячи конников, выхватив шашки, лавиной помчались к городу.

Я все еще не мог прийти в себя. Шахтер Петя отвел меня в дом, напоил чаем, а потом принес и велел надеть галифе, гимнастерку и серую островерхую шапку с красной суконной звездой, пришитой спереди.

— Вот теперь ты настоящий кавалерист! Будешь служить со мной, пулеметчика из тебя сделаю. Видишь тачанку? Это наша с тобой судьба! Будем воевать, пока трудящийся народ не победит на всем свете! И не печалься. Погляди, какие у нас кони! Четверка! Сядем с тобой за пулемет, и только искры из-под копыт засверкают! Не горюй, Ленчик!..

Днем на широком рудничном дворе я увидел много новых гробов. Я вглядывался в лица убитых и неожиданно увидел того, кого искал. Васька занимал только половину грубого, неоструганного гроба и лежал как живой. Высокий лоб его, как всегда, был нахмурен. Теплый степной ветерок тихо шевелил его белые волосы, клином спадавшие на лоб.

Слезы сами собой лились и лились по моим щекам. Я смотрел на побелевшее, но такое родное хмурое лицо, на упрямо сжатые губы и вдруг подумал: сейчас он откроет глаза и спросит: «Ты думаешь, я помру?»

Я повернулся и убежал, чтобы не видеть, как будут его хоронить…

Так умер Васька, мой суровый и нежный друг, и последняя ночь его жизни была последней ночью моего детства.

Степь… степь…

Такая загадочная и простая, далекая и родная, полынная шахтерская степь.

Много лет я не видел ее, но запах ладана и чабреца, красные брызги мака и трель невидимых жаворонков и теперь ярко встают передо мной, как только я закрою глаза.

Детство. Знойная донецкая степь — родина горькой полыни.

Детство. Розовый дым заводских кочегарок, кривые землянки, мелкая речка Кальмиус и степь, степь без предела…

Москва, 1937, 1950 — 1953