Читаем Повесть о Верном Школяре и Восточной Красавице полностью

Мерцает в зелени листвы сиянье тонких ос и мух.Мой дед молчит,      и частица солнца в осколке стекла себя раздробила.Восточный он король,           и полководец его                      индийский петух…Как в сказках Гауфа            или на той страничке, где принцесса Брамбилла…Он обрубает ветви шелковицы,      и страшным блеском секиры вспыхивает его топор.И солнце сламывается в его ноже домодельном, на лезвии гнутом.И полководец его,      индийский петух      минует светлый дворБлестящим в пестроте, воинственным раджпутом.И утром, на жестком тюле низкой занавески у него над головой,Его советник, древний жук, огромный и усталый,В пушисто отороченной раввинской шапке темно-меховой,Читает «Зохар» – книгу тайную Каббалы.Придворные служители-цветы одеты в золото и атлас.Они ждут приказаний своего короля и не обманываются его одеждой               скромной.Внезапный острый блеск неимоверных глаз.Темно его лицо коричневостью темной.Он голову поднимет и распрямится,        и на несколько блистательных минутИз-под косматых бровей повисших возникает взгляд его тяжелый.Глаза его так страшно и упоительно блеснут.Глаза его, как сабли, так страшны и голы.Он беден, у него на голове сплющенная темная кепка,      и у него брюки старые – в дорожной пыли.И он дыхание переводит, опираясь на мусорный ящик.Но вот он опускает глаза,
  и бусину перламутровую он видит, и поднимает для меня           прямо с земли.Богатство и власть у него,      как в сказках, у всех королей настоящих.Ведь это Азия,                 окраина,      свобода – улица глухая…Со всех концов империи ссылают неугодных сюда.И музыкой уличной все это связать бы…Ведь это Азия с причудливостью смеха и стыда…И вот звучание похорон или греческой свадьбы…А когда он слышит музыку…И вот наше с блестящим большим гвоздем крыльцо…И оцинкованное ведро, поблескивающее серым боком…Я до безумия тогда люблю его лицо,Так искалеченное в его детстве далеком…Тогда он светел весь и светом осиян.Тогда он посвященный и хранитель звуков и тайной их планеты…Кричат литавры, и ладони бьют в турецкий барабан,Открыто и отчаянно поют кларнеты…В то утро поднимается рассветного солнца красный кругИ растворяется в сверкающие жаром переливы.Мой дед молчит,      сжимает скрещенные пальцы смуглых рук.И голову склоняет, снова молчаливый…Его отец – ветвистый карагач,                 и целый жаркий деньВсей силой темных мускулов, древесно слитой по крупицам,Дарует живое дерево приют и теньСвоим возлюбленным певцам – восточным птицам…Прохлада утренняя перед жарой дневной,                 и от песчинок прилипших                 на ступнях босых – слабый зуд.
Он позволяет мне снимать сандалики,      и пальцам ног становится свежо и колко.И маленькие горлицы округлые перекликаются,                 друг дружку зовут,И щелкает громким голосом невидимая перепелка…А где-то далеко                 всегда тепло.         И можно всегда ходить босиком.И золотой мечети свет                            летит на плоский светлый камень…А здесь меня он кормит вкусным кислым молокомИ греет мягкими и крепкими тяжелыми руками…Я никогда не понимала, что он уже очень стар.И я не так, как надо, проводила его, когда пришло время разлуки…Я помню, как я с ним за руку ночью иду через базар,А вода в канавах-арыках журчит,И он спрашивает, слышу ли я эти стройные странно-скромно-красивые                                                                      и свободные звуки…А эти каменные прилавки черны,                          и темная пустота.И в темноте люди, темно -видимые, играют в карты.И ждешь от этих людей какого-нибудь очень страшного поступка.И это страшно всё и безысходно как-то.И маленькая лампочка электрически горит,         как будто какая-то странная пустая и тонкая скорлупка…Только ему эти люди не страшны, и он никого не боится.И мимо них проходит со мной.И я с ним не боюсь. И черная летучая мышь или ночная птицаСмелыми широкими кругами непонятно летит над площадью базарной                                                                                   ночной…Вот он мгновенно склоняется и с каменного прилавка что-то берет.Это бутылка пустая. Одним ударом о камень темный он                                                 отламывает бутылочное горлышко,
                                   и края стеклянные рвутся и заостряются.Он ударился костяшками пальцев о камень, я чувствую по стуку.Но боли не выдает,                                     напряженно сгибается впередИ резко вскидывает согнутую в локте руку…Он жертвой остаться никогда, ни за что не мог.Все зацветает кровавым красно-арбузным цветом.Я понимаю внезапно, будто озарение, и признаю                                     движения страшные сжатых кулаков                                                                          и отчаянных ног.Мужское естество сверкает в этом…И ночью однажды я, маленькая, просыпаюсь, и вижу свет из кухни,                                                                           и тихо туда иду.В тесной комнате дыхание теплое старшего брата…Я тихо подхожу в короткой белой рубашке и босиком                    и прижимаюсь к стене возле приоткрытой двери…     Мой дедОн, до пояса раздетый, смуглый и худой.Женщина овладела им!Бабушка моя властвует, словно колдунья из сказки,         она его схватила, и наклонила его над тазом с водой,И моет ему голову мылом, а он всхлипывает, как мальчик,         потому что мыло попадает в глаза и сильно горячая вода…И вот оно опять – мужское естество.С такою кротостью и силой держит он буханку хлеба.О, как я рвусь тогда боготворить его,Как будто телом всем впиваю море или небо…Я так люблю его!    Такие ласковые нежные теплые губы его огромного искалеченного                                                                                           рта…Он вдруг распрямляется —        и похож со своей палкой на великого того пастуха из древности,        шагающего горделиво за своей отарой.
Меня в моей любви остановить не может его хромотаИ темнота его одежды грязной старой…А в его страсти к любому звучанию музыкальных инструментов —                 такой таинственный и нежный пыл…Вот он босой,         и ногти у него такие большие, страшные, кривые,                как будто сказочные когти,                         а рядышком —                         тихая запыленность его темных                         стоптанных ботинок…Защитник слабых он, бесстрашный он, всегда такой он был…И если бьют кого-то на улице,                                   он бросается защищать.И уличную драку он преображает в поединок…Я так люблю его…     Мы татары     Мы татары     Мы татары…– Мы булгары с Волги…– он говорит внезапно…         И я снова маленькая девочка,         и поднимается рассветного солнца красный кругИ растворяется в сверкающие жаром переливы.Мой дед молчит, молчит,         сжимает скрещенные пальцы смуглых рук.И голову склоняет        снова молчаливый.И мерцает в зелени листвы сиянье тонких ос и мух.Мой дед молчит,         и частица солнца в осколке стекла себя раздробила.Восточный он король,                 и полководец его                          индийский петух…Как в сказках Гауфа       или на той страничке, где принцесса Брамбилла…
Перейти на страницу:

Похожие книги

Руина
Руина

Роман украинского писателя Михайла Старицкого (1840-1904) «Руина» посвящен наиболее драматичному периоду в истории Украины, когда после смерти Б. Хмельницкого кровавые распри и жестокая борьба за власть буквально разорвали страну на части и по Андрусовскому договору 1667 года она была разделена на Правобережную — в составе Речи Посполитой — и Левобережную — под протекторатом Москвы...В романе действуют гетманы Дорошенко и Самойлович, кошевой казачий атаман Сирко и Иван Мазепа. Бывшие единомышленники, они из-за личных амбиций и нежелания понять друг друга становятся непримиримыми врагами, и именно это, в конечном итоге, явилось главной причиной потери Украиной государственности.

Александр Петрович Пацовский , Михаил Петрович Старицкий , Михайло Старицкий

Проза / Историческая проза / Cтихи, поэзия / Стихи и поэзия