Повесть о заколдованных шакалах. Древние тамильские легенды.

Пьшно оправил Масаттуван свадьбу сына. Брачные обряды были совершены ученым брахманом согласно предписаниям великих вед, и Ковалан зажил богато и счастливо, предаваясь с Каннахи утехам любви, вкушая наслаждение и радуясь. Но вот его мать Перуманейккилатти решила, что молодым пора жить отдельно и самим устраивать свою семейную жизнь, чтобы приобрести житейский опыт и достичь совершенства и процветания. Она распорядилась построить отдельный дом, наполнила его всеми вещами, необходимыми для ведения хозяйства, и поместила туда молодых. Ковалан и Каннахи зажили там душа в душу, добродетельно и праведно, исполняя, как должно, все семейные обязанности, помогая бедным, поддерживая мудрых и достойных и оказывая гостеприимство аскетам[159].

В полном благополучии прожили они несколько лет. Но постепенно Ковалан стал отдаляться от своей жены, завел себе друзей-мотов, презиравших все на свете, юношей, главным занятием которых было посещение публичных домов. А началось это с того дня, когда Ковалан воспылал любовью к прекрасной танцовщице Ма́дави.

Случилось это так. В городе издавна существовала особая каста танцовщиц, называемых ганика или канихей. С самого детства обучались они танцам, музыке и прочим искусствам, а потом, достигнув возраста, когда другие девушки выходят замуж, они становились танцовщицами и увеселяли царя, царский двор и всех горожан. У них не бывало своей семьи, и жили они с тем мужчиной, который приходился им по вкусу или давал им наилучшее содержание. Среди таких-то женщин и родилась Мадави. Уже в пять лет начала она постигать ремесло своей касты. Танцор и певец, поэт и барабанщик, флейтист и лютнист были учителями ее. А когда исполнилось ей двенадцать лет, она впервые выступила на состязании танцовщиц. Потрясенный несравненным ее талантом, царь при большом стечении придворных, знати и горожан увенчал ее высшей наградой — изумрудной цепью. Потом, согласно старинному обычаю, Царь сам определил «цену любви» девушки. Одна тысяча восемь золотых монет!

— Эй, юноши города! — кричала горбатая служанка танцовщицы, став посреди «веселого квартала» с изображением Мадави в руках. — Кто хочет получить мою молодую госпожу с газельими глазами и станом гибким, как лиана, пусть скорее платит!

Как раз в это время в квартале оказался Ковалан. Ему так понравилась изящная танцовщица, что он, выйдя из толпы хохочущих друзей, не колеблясь, выложил эту даже для него немалую сумму и тотчас же последовал вслед за горбуньей в «обитель любви». С того дня он почти не появлялся дома.

Шли годы. В наслаждениях проводил Ковалан все свои дни и ночи. Не задумываясь, тратил он богатства, накопленные вековым трудом его славных предков. Каннахи же, хотя и страдала от того, что супруг покинул ее, скрывала свое горе и, нисколько на мужа не злобствуя, как и прежде, примерно наполняла свои обязанности хозяйки дома. И вот однажды подошел срок празднеств в честь бога Индры[160]

, которые, согласно обычаю, жители Чолы ежегодно устраивали в своем городе. В конце этих празднеств все горожане, каждый, со своими домашними и слугами, отправлялись к морю для игр и развлечений. Пришел на берег и Ковалан с Maдави. Вечер опустился на великую столицу Чолов. Каким сладостным обещал он быть для веселых девушек, дарящих свою любовь пылким возлюбленным, и каким горестным для тех, кто, подобно Каннахи, терпеливо переносил боль разлуки с любимым!

Пастухи в селениях под нежные звуки камышовых дудок загоняли в хлева добрых коров. Над бутонами ароматных цветов жужжали пчелы. Легкий ветерок разносил благовоние прибрежных рощ. Юные хозяйки, звеня браслетами, зажигали лампы в своих домах. Молодой месяц, появившись в небе, прогнал черную тьму — так молодой царь из династии Пандиев прогоняет полчища врагов. Как хорошо в такой вечер возлюбленным, забывшимся среди ласк! Как тяжко тем, чьи мужья ушли от них прочь! Эти несчастные женщины не вспоминают о жемчуге нарядов своих, и сандаловая паста напрасно ждет прикосновенья к их нежной прохладной коже. И не украшают они одинокое ложе свое вечерними цветами.

Придя к берегу моря, Ковалан взял из рук Мадави ви́ну[161] и стал петь. Он пел одну песню за другой, а Мадави все вслушивалась и никак не могла уловить внутренний смысл его слов. «Он так поет, будто любит уже не меня, а другую», — подумала она и, отняв у него вину, запела сама. И хотя в мыслях ее не было никого, кроме Ковалана, она пела так, будто кто-то другой уже запал ей в сердце. А Ковалан, разгадав, как ему казалось, внутренний смысл ее песен и чувство, которым они были проникнуты, подумал: «Да ведь она поет, уже к другому стремясь». И страшно стало ему. Неожиданно испытал он гнетущее и смутное предчувствие: словно вот-вот случится с ним беда — плод дурных деяний, совершенных им в прошлой жизни[162]. Внезапно почувствовал он ненависть к танцовщице и покинул ее, не простившись.