Повести

Обнимая банку как священный сосуд, полный божественного откровения, Берцеллиус шагнул к полуподвальному оконцу. Снаружи, постепенно скрадывая булыжную мостовую, падал мокрый, неповоротливый мартовский снег, в котором совсем призрачными, неестественно торопливыми казались ноги прохожих. Горела восковым светом витрина пекарни, где, словно фигурки святых в вертепе, были выставлены напоказ румяные булки и калачи. Запорошенный, остановился у фонарного столба бродячий пес, тщательно обнюхал его и, задрав мохнатую лапу, обдал нежной, колеблющейся струей. Снова обнюхал, добавил от щедрот своих несколько золотых капель и побежал дальше. Город продолжал жить своей жизнью, не подозревая о том, что уже катится к нему с северо–востока окутанный черными вихрями и всполохами молний грозный тевтонский молох. Но теперь инженер знал, как ему помешать. Скоро он взвалит на себя беззащитное мироздание, погрузит на свой железный Ковчег и, пропоров альпийские толщи, унесет в безопасное место. И гнусное адово воинство не достигнет своей цели, ибо жизнь, прерванная на Земле, с новой силой вспыхнет в ее утробе.

Все еще объятый радостной дрожью, Берцеллиус поставил банку с двенадцатым декабря обратно на полку, схватил шляпу и кинулся в лавку Бомбелли.

* * *

На следующий день, предварительно скупив у Бомбелли все запасы малинового джема, Берцеллиус приступил к делу. Подобно тому, как Ной собирал на своем Ковчеге ланей и антилоп, так и ему предстояло наполнить трюмы «Антипода» множеством запахов и созвучий — тем животворным, разлитым повсюду мускусом бытия, из которого он позднее сотворит новую Вселенную.

Спасение мира, однако, оказалось нелегкой задачей, ибо мир был подвижен, прыгуч и все норовил выскользнуть из цепких стеклянных объятий, в каковые старался загнать его неутомимый спаситель. Не раз в те дни горожане видели странного мужчину в охотничьей куртке, который ходил по весенним, тающим граньерским улицам и подкрадывался с банкой в руках то к скрипящему на ветру деревцу, то к урчащему желобу водостока, пытался поймать в нее солнечный зайчик или собачий лай. Притаившись за углом дома, незнакомец мог долго караулить гудок проезжающего автомобиля, а затем, по–лягушачьи выпрыгнув из укрытия, с торжествующим уханьем прихлопнуть свою добычу под крышку или сбить себе все ноги, гоняясь за шелестом колеса ничего не подозревающего велосипедиста. Глаза незнакомца горели лихорадочным блеском, а усы ходили ходуном, как бы выискивая себе очередную поживу. Большинство принимало его за иностранца — среди них хватало чудаков, и лишь немногие узнавали в нем создателя «Антипода».

Выбор его часто бывал произвольным, но каждый раз, отправляясь на охоту за каким–нибудь запахом или звуком, Берцеллиус был уверен, что без него в подземном мире не обойтись. В его коллекцию попали мышиный писк и выхлоп старенького «Рено», принадлежавшего владельцу пекарни на рю Курб, агатовые и пурпурные блики средневековых витражей в церкви Сен—Жак и астматический кашель старика Жакоба, колбасника с рю Гревен, запах свежевыпеченных профитролей в итальянской кондитерской и тиканье тысячи ходиков и брегетов в лавке часовщика. Не без приключений были добыты плач грудного младенца, храп уснувшего сторожа ювелирной мастерской, запах раритетного издания Британской энциклопедии в маленьком музее при публичной библиотеке, жужжание первой весенней мухи. Возникли трудности и с похищением света уличного фонаря. В одну из глухих, иссиня–черных мартовских ночей Берцеллиус расположился с банкой под фонарем на рю Ориенталь, но немного погодя заметил, что другой, на рю Курб, светит несколько иначе, с каким–то особенным, медовым оттенком. Не зная, какой из них предпочесть, Берцеллиус нацедил немного света первого фонаря и переместился ко второму, но тут стало ясно, что следующий, на углу рю Гревен, тоже имеет свои особенности. В результате он собрал свет всех ста двадцати восьми граньерских фонарей и одной розовой лампочки, висевшей на крыльце подпольного дома терпимости, уж больно заманчиво она светила. Тогда же Берцеллиус законсервировал лунный свет, нежнейшее сало ночи, стекавшее на мостовую с черепичного ската лютеранской воскресной школы, и спелые прелести фрау Грубель, каждую ночь открывавшей окно во втором этаже дома на рю Католи́к и освежавшей свои нагие жаркие телеса дуновением смуглокожего полуночного ветра. На луноподобные груди светила луна, их двоюродная сестра, фрау Грубель о чем–то томно вздыхала, а притаившийся во тьме инженер, нацелив на окно банку из–под малинового джема, дожидался, пока закончится экспозиция, и этот мартовский вздох и эта сногсшибательная полнотелость навсегда останутся в стеклянном плену.