Повести

 — Оно так, но тут вон баба одна, мотри-ка, с испугу скинула. Брюхата была, а вы за ней гнались. Вот о чем упреждаю. Не кажитесь вы сюда больше недели. А мешки лучше от греха бросьте. Вас как и в лесу будто не было. Штраф-то хоть и сдерут, может, но и с вас шкуру сдерут. Детоубийцами сочтут.

Объездчики переглянулись.

 — Опять врешь? — крикнул второй.

 — Зачем? Пойдемте за мной, покажу. Вот возле куста лежит.

По глазам было видно, что объездчики перепугались не на шутку. Какое уж тут вранье, если старик зовет их подъехать к кусту. Куст недалеко, почти рядом.

Первый объездчик молча отцепил сзади мешки, сбросил их, то же проделал и второй. Потом второй полез в карман, подозвал старика и сунул ему что-то в руку. Кони повернули, и объездчики быстро скрылись в лесу.

Бабы все еще лежали в канаве.

 — Эй, вставайте — уехали! — крикнул дядя Федор.

 — Аль правды? — поднялась Степанида. — Бабыньки, эй… скрылись дьяволы-то! А где брюхата? Не родила ли?

Начали кликать, искать, но ее нигде не было.

 — Во–он она где! — крикнула Степанида, указывая в степь. — Видать, дура, живой не хочет быть. Эх, робость бабу одолела!

 — А ты храбра? — спросил дядя Федор. — Нате, вот вам мешки, раздайте бабам.

 — Где их взял?

 — Где взял, там нет. Идите, нам скоро стадо сгонять.

12

Поздно вечером шел десятский Филька с длинной, выше своего роста, палкой. Он что-то кричал около каждой избы, а на него лениво лаяли собаки.

Мать стелила постели, отец был в избе, а я сидел на чурбаке, навивал кнут волосом.

 — Дядя Сафрон дома? — подошел Филька к нашему соседу. — На сенокос завтра.

Потом и к нашей избе. Постучав палкой в наличник, он над самым моим ухом закричал тонким голосом:

 — Дядя Иван, завтра барску степь косить.

«Завтра начинается сенокос, — подумал я. — Оживится степь, запоют на ней косы, и нам, пастухам, станет веселее». Утром, когда мы шли завтракать, слышно было, как пробивали косы. А когда гнали стадо улицей, почти возле каждой избы сидел мужик на пеньке и равномерно оттягивал пробойным молотком, жало у косы. Мой отец тоже пробивал. Он, поплевывая на молоток, бил сосредоточенно. Он плохо умел пробивать. Вот церковный сторож, тот мастер. Ему еще недели за две до сенокоса некоторые мужики приносили свои косы для пробоя.

Выезд из села на сенокос красив. Только нынешний год я его не увижу. Мы со стадом в это время будем уже в степи.

…Поднимая пыль, миновали мы последние избы, влево осталось кладбище с высокой оградой. Гоним к Варюшину оврагу, где в первый день выгона стояли коровы. Оттуда поперек яровых — неширокая полоса жесткого прогона. По краям он порос лебедой, полынью, чернобылом, сурепкой, лопухами и татарником. Все эти ни скоту, ни людям не нужные травы цветут теперь. Я подгоняю сзади. Чутко, сквозь мычанье, шарканье копыт прислушиваюсь — не донесется ли сигнальный звон косы — начало выезда. Оглядываюсь к селу — подвод и пыли не видно.

Вот и степь… При входе она вытолочена и почти сливается с прогоном. Лишь седой полынок колышется да трава душица. Стадо, не останавливаясь, идет дальше.

Наконец коровы начали пастись. Я иду медленнее. Солнце выглянуло из-за дальней горы. Заблестела легкая роса, небольшие туманы поднялись из ложбин и медленно поплыли. Наступил день, обычный день в степи за стадом. Я прикинул, сколько еще дней до осени. Больше ста! Сейчас-то хорошо, нет той жары, которая будет во время жнитва. Пока по утрам прохладно. Лишь к полдню разогревает.

Чу! Кажется, звон… Да, коса звенит. Вот другая. Она звенит полнее. Видно, еще новая, а вон и третья. И их уже пять, может, десять. Вот сплошной звон. Так по ночам мужики пугают волков в поле. Быстро перекинулись мысли в село. Представляю выезд, который видел не раз. Первым обязательно выехал крикливый, малого роста, Орефий Чернев. Про него говорят, что он и спит-то на ходу. Всегда и всюду поспевает раньше других, вечно всех торопит и все посмеивается. Высох в лучинку и прозвище ему — «Жила». Вот он едет по селу на своем пегом мерине, сын Костя правит, а он держит отвесно косу и бьет по ней кнутовищем. Жена у него веселая, круглая, большая песенница. Орефий непременно выпил, и нет ему уйму. Всех взбудоражил, всех поднял на ноги.

 — Эге–гей! Мужики–и, ба–бы! Эге–гей, запрягай!