Повести и рассказы

— Он наскочил на меня поздно вечером в степи. Если б не случайно проезжавшая тачанка, он избил бы меня до смерти. Я ведь не отличаюсь особой силой (при этом короткорукий человечек сконфуженно улыбнулся). Но вот спасли. Целую неделю лежал.

В это время дверь с террасы приоткрылась, и веселое лицо Павлика заглянуло в комнату.

— Можно?

Иван Аркадьевич привстал. Он не ожидал этого визита.

— Пожалуйста. Конечно.

Он направился навстречу дочери управляющего.

— Видите, как меня изукрасили, — попытался он пошутить, но шутка не удалась, и он замолк.

— Ах, я слышала! Какой ужас! Я уж говорила папе, что теперь всем надо ходить с револьверами. Мне вас ужасно, ужасно жалко. Такое безобразие!

Доктор с растерянностью пожал плечами.

— Да, знаете…

Он сейчас особенно живо ощущал свой кровоподтек и старался поворачиваться к Павлику здоровой щекой. Павлик все же успела метнуть любопытный взгляд на ту его щеку, по которой пришелся удар, и, как бы оправдывая этот взгляд, повторила возмущенно:

— Такое безобразие!

Ее привели к Ивану Аркадьевичу хорошие чувства, но теперь она видела, что пришла напрасно. Получалось что-то не то. Дело было даже не в словах, а в интонациях. Настоящих интонаций у нее не нашлось для Ивана Аркадьевича. И, кроме того — она ничего не могла поделать с собой, — она испытывала к доктору жалость несколько презрительную. Иван Аркадьевич почувствовал это и нахмурился. Он перестал скрывать от нее следы пощечины.

— Бывает, — с грубоватой иронией сказал он.

Павлик присела, сердясь то ли на то, что она явилась, то ли на свое неумение и неловкость. Присев, она, уже недовольная тем, что присела, сразу же начала обдумывать, как бы ей половчей уйти. Доктор заметил это.

Наконец Павлик встала.

— Хозяйство, — оправдывалась она и прибавила ласково и даже нежно: — Я к вам еще забегу. Можно?

— Конечно. Вы знаете, что я всегда рад…

Иван Аркадьевич был уязвлен. Этот визит оставил в нем унизительно-неприятное ощущение, от которого он никак не мог отделаться. Он совсем перестал обращать внимание на то, что говорилось и делалось вокруг. Это было состояние какой-то полной апатии. Он вряд ли заметил уход журналиста, и то, что опять стали к нему собираться люди (уже в значительно меньшем количестве, чем до обеда), и как случилось, что к двенадцати часам ночи он остался один с женой.

Иван Аркадьевич посидел еще немного на террасе. На террасе темно, и потому глаз мог разглядеть отдельные деревья в садике и бледноватую ширь, проглядывающую сквозь листву и меж стволов.

«Просидеть бы вот так всю жизнь», — подумал доктор и встал.

Прошел в столовую. Тут горело электричество. На столе еще стыл самовар. Чашки, тарелки и прочее — все это еще не убрано со стола. Жены не было в столовой — должно быть, постели делает.

Иван Аркадьевич приблизился к окну. Отсюда, из светлой комнаты, ночь казалась уже совершенно черной. Ничего не было видно. Все оттенки, которые успокаивали доктора на террасе, исчезли. Безнадежный мрак. И захотелось Ивану Аркадьевичу напиться до бесчувствия, до безумия. «Уйти, — подумал он. — К черту!»

И вдруг одновременно с этой привычной мыслью он мучительно испугался изолированности, одиночества, отрыва от людей и работы.

— Ах, черти, — пробормотал он. — Ах, дьяволы!

Он взглянул на стенные часы. Четверть первого. Почему еще не потух свет? Обычно в двенадцать часов прекращалась подача тока. «С чего бы это?» — подумал Иван Аркадьевич. Жена выглянула из спальной.

— Ванечка, — сказала она робко, — ты бы лег спать.

Доктор ничего не ответил. Электрический свет беспокоил его. Он горел ночью только тогда, когда случалось какое-нибудь несчастье, а без доктора Лунина не обходилось ни одно несчастье на руднике. Электричество в таких случаях нужно было именно ему, в больнице. Доктор Лунин привык: если ночью горит свет, то он, доктор Лунин, — в больнице.

Все это быстро промелькнуло в его мозгу. Он не мог одолеть овладевшего им неопределенного беспокойства. Он не хотел остаться один на один со своими мыслями. Все равно не заснуть.

Он надел фуражку, накинул плащ на плечи.

— Пройдусь немного, — сказал он жене и вышел. Подумал, что доктор Карасев еще не вернулся из отпуска и, значит, завтра же надо с кровоподтеком под глазом отправиться на прием. И послезавтра… И показалось ему, что вот только сейчас увидел он все таким, каким оно есть в действительности: в чрезвычайном напряжении, в необыкновенной натуге. А тут еще всякая сволочь… Ему стало ужасно жалко себя, и он, злобно сжав кулак, ударил себя в горьком отчаянии по бедру.

Ночь тиха и светла. На небе ни облачка. Звезды высыпали в изобилии. Луна косила желтый глаз на человека, медленно шагавшего по глухому поселку, затерянному в огромных русских пространствах.

Иван Аркадьевич любил рудничную больницу. Ведь это он добился ее ремонта, навел чистоту, порядок. За три года работы у него установилась тут крепкая репутация хорошего, добросовестного врача. Ему верят, к нему уже приезжают издалека. И, конечно, ноги вели доктора именно к больнице, по привычному пути. И даже сейчас хозяйственная мысль мелькнула в его мозгу.