Повести и рассказы

Назавтра, 21 октября, в четыре часа утра он получил инструкцию от начальника заставы — двигаться по границе от 215-го пограничного столба до 213-го и обратно. Он не должен был маскироваться, он должен был идти открыто, демонстрируя спокойствие советской границы, охраняя тайны лесов и болот. Для нарушителей заготовлено достаточно сюрпризов в глубине леса.

Обход Коробицына начинался с полуразрушенного сарая, гнившего на берегу Хойка-йоки. Стог сена желтел невдалеке от этой дырявой постройки.

В желтом сумраке Коробицын шагал по дозорной тропе, не сводя глаз с той стороны, но держа винтовку дулом к тылу. Инеем была подернута земля. Утренняя осенняя свежесть холодила щеки, и несильный ветер гулял по опушке леса, чуть колебля ветви и наземь бросая последние, еще цеплявшиеся за жизнь листья.

В шесть часов начальник заставы проверил Коробицына и остался доволен: Коробицын выполнял задачу добросовестно. Начальнику заставы подумалось, что Коробицын никогда еще не заявлял никаких жалоб. На обычные вопросы перед инструктажем и посылкой в наряд — здоров ли? хорошо ли отдохнул? — он всегда отвечал утвердительно: «Здоров, товарищ начальник заставы. Отдохнул хорошо». И при осмотре оружия все у него всегда оказывалось в порядке. Задержания производил храбро. Но начальник заставы все еще не спешил с окончательным мнением о каждом из бойцов. Окончательных мнений, впрочем, он вообще не любил. Окончательное мнение — точка, конец, а человек развивается, живет, изменяется.

Медленно яснело утро. День устанавливался сухой, ясный, и стих ветер. Коробицын ходил дозорным уже шестой час, но ничего подозрительного не увидел и не услышал. Совсем посветлело, когда он, пройдя березу, выступившую из лесу к самому почти берегу, пропустив кусты, приближался, в который уже раз, к черневшему одиноко сараю с тем, чтобы вновь повернуть отсюда обратно. Вдруг он увидел прямо навстречу ему вставших людей. Один был громадного роста, на голову выше Коробицына, с сумкой через плечо, и в руке его был парабеллум, наставленный прямо на Коробицына. Другой, невысокий, черный, с двумя как бы шрамами на щеках, пошел на Коробицына справа. Третий выскочил слева, из-за сарая. И три дула глядели на Коробицына.

— Сдавайся! — не крикнул, а сказал громадный мужчина, и была в его голосе большая сила. — Сдавайся — или убьем!

Никогда еще не был Коробицын в такой опасности, как сейчас.

Все такое привычное — дырявый сарай, стог сена, Хойка-йоки — вмиг стало чужим, незнакомым, враждебным. Смертоносным воздухом войны пахнуло в лицо Коробицыну, и жарко ему стало в это холодное осеннее утро.

С отчаянной силой сопротивления он вскинул винтовку к плечу, выстрелил, но винтовка шатнулась, потому что сзади его вдруг ударило по ноге. Он не видел, как из-за кустов подобрался к нему сзади четвертый человек, одетый не по-летнему, как стоявший перед Коробицыным не признающий холода Пекконен. Четвертый был в овчинном тулупе и зимней серой кепке.

Коробицын упал на колено и выстрелил еще раз. Три пули впились в его тело, и он упал наземь. Он не чувствовал боли. Необычайное возбуждение захлестывало его. Решалась жизнь. Лежа на земле, не выпуская винтовки из рук, он всхлипнул и с земли прицелился в громадного мужчину, которого сразу же признал вожаком. На остальных, жаливших его, он и не глядел. В ногах было мокро, кровь.

Его окружали.

Его окружали, чтобы уволочь на тот берег.

Коробицын выстрелил и вскрикнул радостно, увидев, что вожак пошатнулся и упал. Он выстрелил еще раз и еще и уже услышал, что бегут товарищи ему на помощь. Он пустил еще пулю вслед врагам.

— Я вам! — крикнул он в невыразимой злобе и радости, и туман застлал ему зрение.

Дело длилось несколько секунд. Но когда прибежала подмога, трое мужчин уже несли четвертого через речушку. Задержать их было невозможно: пуля ляжет на ту сторону.

Коробицын очнулся на бугре в лесу. Его донес сюда красноармеец Шорников. Увидев себя в кругу знакомых лиц, он ощутил такую радость, какой никогда еще не испытывал. Все было привычное и родное вокруг — земля, осенний лес и люди, товарищи.

— Как вышло? — спросил он возбужденно.

— Вышло хорошо, — отвечал начальник заставы, уже прискакавший сюда. — Задание вы выполнили, врага отбросили, товарищ Коробицын.

— Сволочи, — сказал Коробицын. Слова рвались из него как никогда. Он, обычно молчаливый, был сейчас не похож на себя. — Трое их…

— Четверо их было, — поправил начальник заставы.

— Ну, я одного ссадил. Попомнят.

Возбуждение не проходило. Он не сомневался, что раны у него легкие. И все снова и снова он радовался родной земле, родному воздуху, родным лицам. Все здесь обещало жизнь и счастье.

Подскакал комендант с лекпомом.

Продели палки в рукава шинели и на эти самодельные носилки положили Коробицына.

Он не застонал, но лицо его дрогнуло, и черные брови сдвинулись в напряжении.

— Болит? — спросил начальник заставы, склонившись над ним.

— Ногу больно, — отвечал Коробицын.

— Ничего. Пройдет.

Нога в подъеме горела и ныла.