Повести и рассказы

Ильюсь взял юношу за локоть и повел вдоль длинного, зарытого в сугробах плетня. Дойдя до ближней хаты, Ильюсь остановился. Хата сидела в снегу, как огромная черная птица, раскрыв долгие крылья и бросая вокруг, на мерзлый снег, синюю тень. Окно было — пласт льда.

— Сюда, — промолвил Ильюсь.

Юноша вслед за ним поднялся на крыльцо и, пройдя сени, вошел в маленькую комнатушку. Ильюсь оставил его тут, а сам скрылся в горнице.

Вернувшись, он окликнул его и в дверях пропустил вперед.

Антоний шагнул через порог. Большая лампа-молния, висевшая под потолком, освещала знакомые портреты вождей на стенах, плакаты и лозунги, которые могли бы рассеять всякое беспокойство и не у такого доверчивого человека, как он. За небольшим деревянным столом сидел человек в красноармейской форме.

— Здравствуйте, — сказал Антоний. — Я вам не помешаю?

Но человек даже головы в ответ не поднял, дописывая какую-то бумагу. Дописал, отодвинул и взглянул на Антония.

— Почему вы хотели бежать за границу? — осведомился он.

— Бежать? Куда? — удивился Антоний. — Разрешите познакомиться. Я — Антоний Борчевский, сын комиссара Борчевского…

— Так, так, — перебил непонятный человек. — Вы позорите память вашего отца. Вы должны были работать в военном комиссариате?

— В военной канцелярии. Да, в канцелярии военного комиссариата. Меня вызвал брат, прислал денег, я нанял лошадь до станции… У меня мать умерла от тифа…

Антоний замолк в растерянности.

— Так, так, — человек, которого Антоний счел следователем, говорил с едва заметным акцентом, — так. Но вы не ответили мне на вопрос о причинах вашего желания бежать за границу.

— Это какое-то страшное недоразумение! — возмутился Антоний. — Я — сын комиссара Борчевского и ехал к брату, чтобы работать в военном комиссариате. Так, товарищ, нельзя же, право… Вот товарищ может подтвердить…

И он обернулся к Ильюсю.

— За границу лошадь нанимал, — промолвил тот кратко.

— Как вам не стыдно! — воскликнул Антоний. — Ничего подобного! Он врет!

В первый раз в жизни он сталкивался с такой наглой ложью — и весь дрожал от возмущения.

— Нам все известно, — сказал следователь. — Своими увертками вы только ухудшаете свое положение.

И вновь повторил:

— Вы позорите память вашего отца.

— Но, товарищ…

— Довольно! Может быть, вы образумитесь к утру. В камеру!

Ильюсь тронул Антония за локоть. Лицо у него было спокойное. Он слегка улыбался. В двери он снова пропустил юношу вперед. Затем Антонию пришлось выдержать тщательный обыск. Револьвер, захваченный им из дому, у него отобрали.

В камере, то есть в чулане, куда Ильюсь запер Антония, было темно и тихо. Антоний опустился на пол и заложил меж поднятых к подбородку колен руки — ладонь к ладони. Так он сидел — ошеломленный, возмущенный, уверенный только в одном — что он неповинен в преступлении, в котором его обвиняют. И он был потрясен встречей лицом к лицу с такой клеветой, такой ложью, которой ему не приводилось еще встречать в жизни.

Вдруг полоса света легла на пол: дверь медленно, без скрипа, отворилась.

Антоний вскочил.

У порога стоял Ильюсь.

— Напугался? — спросил он. — Решили помиловать тебя. За папашины заслуги. Прошение тебе надо подписать. Вот тебе карандаш чернильный. Помусоль.

— Как вам не стыдно так оболгать меня! — воскликнул Антоний. — Вы прекрасно знаете, что я нанимал лошадь на станцию. Зачем вы лгали?

— Ты бумагу прочти, — отвечал Ильюсь. — Я тебе посвечу.

И он придвинул фонарь.

— Вот видишь? «Заявляю, что Илья Грачев оболгал меня, и поэтому я больше дела с ним иметь не хочу». Следователь, добрая душа, вписал. Не поверил мне.

— Как стыдно! — сказал Антоний, подписывая это по всей форме составленное прошение. — Я никак не мог ждать от вас такой… такой лжи!

Ильюсь удалился и очень скоро вернулся обратно.

— Собирайся в дорогу, — сказал он. — Тебя Ядя повезет. Считаешься теперь проверенным. Только следователь проститься с тобой хочет.

Он повел Антония к следователю, и тут новая неожиданность ожидала Антония.

Та же большая лампа-молния висела под потолком, но она освещала совсем не те портреты, что были раньше. Какие-то чужие усатые рожи глядели, усмехаясь, со стен на юношу. Плакаты и лозунги исчезли. Офицер в канареечной форме сидел за столом. Это был тот же самый человек, которого Антоний принял за следователя, но это был чужой человек, как все чужое было здесь теперь, в этой горнице.

Антоний побледнел и не мигая глядел на офицера.

— Хотели вы или не хотели, — начал тот, улыбаясь, — а вы за границей. Вы понимаете теперь, что попали не в родное Чека? У нас вы так откровенно не подтвердили бы то, что, впрочем, нам и без того было известно. И прошение не подписали бы. Не правда ли? Но мы на вас не в обиде. Мы будем друзьями и отпустим вас на родину. Уезжайте, работайте, будьте счастливы. Мы просим от вас только несколько услуг, раз уж вы к нам заехали. Несколько небольших услуг — и никто никогда не узнает о вашем приключении. Итак, вы должны давать нам кое-какие данные…

Антоний хотел ответить, оборвать офицера, но смог промолвить одно только слово:

— Нет.