Повести и рассказы

Павлуша не отвечал, потому что опять лег на узлы и опять его приятно укачивало. Все плыло под опущенными веками, меняя очертания, и в этом послушном, одному Павлуше подвластном мире можно было увидеть все, что хочешь: и большущего кота Лариона, отчаянного драчуна, обитателя крыш и подвалов, и тетю Аню, оставшуюся в Ленинграде, и коротконогого Костю Замятина, с серьезнейшим выражением на лице, словно нужное дело делает, хватающего Лариона за хвост, и гнусавую ябедницу Настю Шерман, и Верочку… Костя и Настя уехали еще в июле, а Верочка осталась в Ленинграде. Ее папа пропал без вести за Батецкой — он был лейтенант, и Верочкина мама все надеялась, что он объявится где-нибудь, и не хотела покидать Ленинград.

А машина шла, и заботливая рука Павлушина отца вела ее. Павлушин отец, воентехник первого ранга, сменил у руля шофера, подкинувшего машину на ухабе. Машина шла вдоль Невы. Павлуша положил голову на колени матери, и девятилетняя душа его целиком доверилась родителям. Что они считают правильным, то и хорошо. А Павлушин отец счел правильным отправить свою семью из Ленинграда, предоставив своей жене решить самой на месте — работать ли ей в Ярославле, где на эвакопункте служила ее подруга, ехать ли в один из районов Ярославской области, куда уехала ленинградская школа, в которой обучался Павлуша, или направиться на Урал на завод, где до войны работал Павлушин отец. Завод этот был эвакуирован из Ленинграда на Урал еще в июле. Списались со всеми, и помощь была обещана во всех трех местах.

Стоп!

Павлуша открыл глаза и увидел движущуюся по небу звездочку. Звездочка не падала, она летела ровно. Вдруг она потухла. За рекой резко закричали гудки.

— Брось! — Павлуша узнал голос отца. — За пять километров зажженную спичку видно.

Машина стояла на шоссе. Слева — река, справа — черная стена леса. Какие-то три или четыре фигуры окружили отца, тихо переговариваясь.

Вдали грохнуло и раскатилось эхом. Мать прижала Павлушу к себе. Еще раз грохнуло. В воздухе слышен был рокот моторов.

— Нет, — сказал один из тех, кто стоял с отцом. — Не по Ленинграду.

— Показывай дорогу, — отозвался отец. — Чего на шоссе стоять?

Он вернулся в машину, а рядом с шофером в кабину сел неизвестный военный человек, и машина, шатаясь и качаясь, свернула с шоссе и пошла по лесу. Прислушиваясь к рокоту моторов, отец промолвил:

— Не наши.

Недалеко от шоссе, под деревьями, оказалась палатка. Полотняная палатка, распяленная на колышках. Машина остановилась, и отец, соскочив наземь, подхватил Павлушу, поставил его возле себя и, стукнув его легонько по голове, промолвил:

— Между прочим, приучаться нужно к серьезной жизни. Закаляться нужно, а не в бабий платок кутаться. Жить тебе, Павел Васильевич, придется вдумчиво, без ковров.

— Каких, папка, ковров? — недовольно, почти басом, ответил Павлуша. — Это мамка меня платком закрутила. При чем же тут я?

— У, какой сердитый! — удивился отец. — В таком случае иди в палатку спать. Живо! Между прочим, спать будешь на белоснежных простынях рыжего цвета.

Матрац был действительно рыжий. Но прежде чем заснуть на нем, Павлуша поел горячего супа, который ему принесла мама, и выпил кружку чая. А пока он занимался этим, один из обитателей палатки рассказывал, лежа на животе:

— Лес — большой, охватный. Иду я, и несообразно у меня получилось — вышел прямиком к врагу. Сколько их там укрывалось — времени считать не было, только они недружелюбно кричат: «Halt!» Вид у меня внушительный — весь в грязи, в ржавчине, поскольку болотами шел. Кричу повелительным голосом: «Клади оружие!» А они свое «Halt!» — и уже автоматики к животам, стрелять собрались. Тогда я принял более энергичные меры: трех либо четырех уложил, а оставшегося в живых — один только и остался — веду впереди себя, поскольку он оружие бросил и руки вверх. Недалече отсюда, километров пять, заприметил людей, только не различаю — свои или чужие. А тут мимо идет мужик — черный, из цыганов. Я его за шиворот и повелительным голосом приказываю: «Погляди, что там за люди — наши или противника. Если соврешь, наведешь на фашиста — первая пуля будет тебе, вторая — пленному, а только потом — мне». Он, воодушевленный этими моими словами, побежал, вернулся, доложил, и вышел я к нашим. Двое суток выбирался и дошел до своих.

Отец сказал:

— Молодец.

А Павлуша, заслушавшись, пролил чай на матрац, и мать, отобрав кружку, хлопнула его по рукам. Но все равно рассказ запомнился. Четырех врагов убил, а пятого взял в плен. Один — пятерых. Павлуша стал примерять себя к такому бою и долго не мог заснуть. А утром поглядел на рассказчика — обыкновенный парень, с чуть вздернутым носом и смеющимися губами, только очень широкий — должно быть, от большой силы.

Лес, такой черный ночью, утром раскрыл все богатства своих осенних красок. Опадала желтая листва берез, краснели листья кленов. Недалеко от палатки, среди рыжих осин, Павлуша нашел во мху три красных гриба. Один — большой и два поменьше. Он закричал:

— Гриб! Гриб!

Отец цыкнул на него: