Повести и рассказы

— Я тогда был, сами себе представляете, взводным в особом отряде. В Питере, в девятнадцатом году. Фамилия моя вам известна — Черныш. Но вам неизвестно, что еще в самую борьбу, в семнадцатом году, я сказал Керенскому из армии: «Вы, гражданин Керенский, еврей и явление непопулярное среди масс». Я после этого однажды избирался делегатом. Вам не скучно, если я продолжу дальше рассказ?

— Очень не скучно, — сказала Лиза.

— Тогда представьте себе: однажды вызывают меня на полигон для высшей меры наказания. Приезжаю. А там выстроена шеренга старичков. Старички — это все генералы, а с самого правого фланга маленький старичок, по-ихнему — «ваше высокопревосходительство». А я не сам командую делом. Надо мной этакий элемент во френче, сами себе, конечно, представляете. И вот говорит он мне: «Я скажу тебе: „Пли“, и ты скажешь взводу: „Пли!“ — и больше ничего». Дело обыкновенное, я нисколько не изумился. Фамилия моя известная — Черныш. Я очень стою за революцию и выбирался делегатом. И вот — вы уже себе это представляете — вынимает правофланговый старичок из кармана портсигар и обращается с покорнейшей просьбой. Вот, говорит, у меня осталась коробка папирос, двадцать пять штук, — так разрешите перед высшей мерой раскурить с приятелями-генералами? Сами себе представляете. Начальник был очень хороший, понимающий и высшую меру применял с большими душевными переживаниями. «Хорошо, — сказал он, — курите». И вы уже видите картину: выходит высокопревосходительство из строя и каждому генералу дает по папиросе и себе берет. А две, что остались лишними, ломает и кинул наземь, нам не дал. И вот стоит перед нами шеренга старичков и курит папиросы.

Тут Черныш оборвал свой рассказ.

— Разрешите, чтоб скучно не стало, выпить ваше здоровье, Лизавета Матвеевна?

Он осушил рюмку горькой, отер губы салфеткой и продолжал:

— Курят они, курят, а мы ждем. И это ужасно как больно было ждать; один из взвода так всю ночь после этого плакал, хотя и терпел от генералов в своей жизни очень много. Бросают генералы, один за другим, свои докуренные папиросы, и начальник говорит: «Пли», тогда я…

— Да что вы там о политике разговариваете? — перебила Варвара Петровна. — Рассказали бы что-нибудь приятное, из жизни, раз жених.

— Продолжайте, пожалуйста, — попросила Лиза.

Черныш продолжал:

— Я тоже сказал: «Пли», взвод выстрелил, и генералы упали. Но вы себе не представляете, как завертелся правофланговый старичок. Завертелся он — постарайтесь войти в его положение — вьюном. Повернулся, а потом упал, как и все, мертвым. Вот вам забавная загадка вроде ребуса — отчего вертелся мертвый генерал?

— Не знаю, — отвечала Лиза.

— И я не знал, — сказал Черныш. — И до того не знал, что к батьке, к Булак-Балаховичу, свернул. Свернул и вместе с ним станцию Сиверская брал. Дело у нас, как известно, не вышло. Батька в критический момент смылся, а нас — в плен. Ну, я все от души рассказал, и — как человек в пролетарском государстве свой, крестьянин — меня простили. А тем более война, и я в Красную Армию опять пошел. Но загадка загадкой и осталась: отчего генерал вертелся?

Он налил себе рюмку водки, выпил, еще налил, еще выпил и налил еще. Он забыл о Лизе совсем. Наконец он отвел рукой рюмку. Рюмка опрокинулась, и водка залила скатерть. Черныш взволновался:

— Простите, я вам стол испортил!

Лиза спросила испуганно:

— А это вы в первый раз тогда расстреливали?

— В первый раз пьем, — отвечал Чаплин, входя в комнату. — Первый раз за всю борьбу. Вот с долгой трезвости и затошнило меня. А Никита-то — глядите!

Никита-грузчик совсем опьянел. Он опустил голову на скатерть и сразу переселился на Малую Невку. Невка была запружена барками, барки были полны дров, а дрова были покрыты скатертью. Грузчик никак не мог снять скатерть, чтобы приняться за разгрузку: руки не действовали, ноги не сдвигались с места, голова же лежала на скатерти, и ее никак нельзя было поднять. А дров все больше и больше, до неба, выше неба… Варвара Петровна с помощью Чаплина протащила Никиту-грузчика на кухню и осталась с ним. А Уточкин, шатаясь, пошел домой, чтобы свалиться на кровать и заснуть.

Йорка Кащеев явился к двенадцати часам: он так условился с Лизой. В этот вечер вид у Лизы такой, словно она все время в опасности, однако же нисколько не боится и знает, что делать. Когда она говорит, она откидывает голову, словно кто тянет ее за волосы, и глядит собеседнику прямо в глаза. И тогда видно, что подбородок у нее — упрямый: выдвинут слегка вперед. Она провела Йорку Кащеева в столовую и вышла, предоставив Йорке делать все, что он хочет, — по условию.

Когда она вернулась, Черныш, неодобрительно оглядывая Йорку Кащеева, спрашивал:

— А вы кто такой будете?

— Летчик, — отвечал Йорка Кащеев.

Черныш жалостливо покачал головой.

— Плохое ремесло. Представляю себе живо, как это скучно вам, должно быть, все летать да летать. Удивляюсь, зачем это и есть на свете такое ремесло.

— Повесьте свои штаны на забор и удивляйтесь перед ними, — возразил Йорка Кащеев. — А передо мной удивляться нечего!

Черныш отвечал кратко:

— Драться я о-го-го как умею!