Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

А когда я опять хотел, нет, должен был перейти, полицейский больше не пустил меня в свою страну. И другой… Я стоял посреди границы! Там полицейский, тут полицейский, там крестьянин, тут рабочий, все — люди, и я, я стоял на границе, тоже человек. И я сел посреди границы. Усталый. Устали глаза, уши, руки, ноги, сердце! Теперь, при наступившем вечере, я увидел узкую черную черту. Граница. Черта тянулась вокруг строек. Я сидел на границе, а день тонул в золотой бездне за горизонтом. Спустились сумерки. Мне показалось, будто я видел, что полицейские ушли, но вскоре убедился, что оба они были около меня. Граница становилась чернее, и от нее мне становилось все больнее. Она оказалась поясом колючей проволоки, я лежал на этой проволоке, и острые металлические шипы впивались в мое тело до костей. Один из полицейских схватил меня за руку и за ногу с левой стороны, другой сделал то же самое с правой, и каждый кричал:

— Нельзя тебе здесь оставаться!

Они стали тащить меня дальше вдоль колючей проволоки. Мне казалось, что колючки впиваются в мои внутренности, не потому, что они тащили меня по границе, а потому, что мне некуда было деться. Кто же может оставаться между двумя странами? И они тащили меня рывками по границе, вниз, в долину, через гору, по лугу, по лесу, и все время по колючей проволоке. Мысленно я видел другие долины, леса и луга, не те, через которые меня тащили, перед моими глазами был дом, в котором я провел лучшие дни своей жизни. Но… и туда нельзя было мне.

— Что мне делать, чтобы я мог вернуться домой? — с болью спросил я.

Но ответа не было, они тащили и тащили меня, и мир, казалось, состоял только из границы. В лесу меня бросили, израненного, с болью во всем теле.

Очнулся я, должно быть, от ветра, поднявшегося к вечеру. Полицейских я больше не видел. Надо мной склонилось чье-то лицо, это было лицо рабочего; меня знобило, он снял свою куртку и укрыл меня. По другую сторону стоял крестьянин, в его руке был хлеб, который он подал мне. Я чувствовал слабость и голод.

— Нельзя тебе здесь оставаться! — сказал рабочий. — Приближается ночь!

Оба они были люди.

— Не можешь ты здесь оставаться, — сказал крестьянин. — Ночью будет холодно.

И я, я тоже был человек. И понял, что можно смотреть сухими глазами, а чувствовать себя так, будто по щекам текут слезы.

— Пойдем! — сказал рабочий.

— Пойдем, авось и для тебя найдется место! — проговорил крестьянин.

Да, вот тут-то мне и пришлось стиснуть зубы, чтобы… чтобы… Люди!

Перевод И. Горкиной.

Берта Ласк

ПИСЬМА МАЙОРА ФОН ВАЙЕРА ЖЕНЕ

Ганс фон Вайер по семейной традиции стал кадровым офицером.

Женился он на дочери богатого рейнского помещика. Жена его после смерти родителей унаследовала поместье и фабрику, а уж Ганс фон Вайер позаботился о потомстве. С тех пор прошло много лет, и к тому времени, когда начались завоевательные походы Гитлера, сыновья фон Вайера выросли. Ганс фон Вайер, дослужившийся до майора, почувствовал себя помолодевшим и, охваченный жаждой деятельности, с радостью и без колебаний пошел за фюрером. Эта война будет, несомненно, не такой, как первая мировая. Наверняка можно ожидать великих свершений. В конце концов, офицером становишься не для того, чтобы вечно командовать в гарнизонах. Да и само поместье, хотя и большое, было уже маловато для всей семьи, и двум его сыновьям, пошедшим по стопам отца, представлялась теперь возможность самим построить свое счастье.

О дальнейшей судьбе Ганса фон Вайера и сыновей повествуют его письма и дневники.

Госпоже фон Вайер, Штепхорст под Дюссельдорфом.

Вязьма, февраль 1943.

Дорогая Анна!

Как мне живется в Вязьме? «Нитшево», выражаясь по-русски, а по-немецки: хорошо. Да, в самом деле, несмотря на твои опасения, вероятно, лучше, чем тебе. Письмо твое звучит не очень-то весело. И не удивительно. Бедняжка, тебе одной приходится возиться с поместьем и фабрикой. Управляющий — тряпка. Он должен крепче держать в узде рабочих, этих свиней, этот сброд проклятых иностранцев, ленивых и коварных!

Если, как ты пишешь, они серьезно повредили станки, то, я надеюсь, ты уже сообщила об этом в гестапо. Только так надо действовать. Решительно и беспощадно! Мы здесь, на фронте, проливаем кровь, а всякая сволочь в тылу бережет свои силы. О сокращении рабочего дня и думать нечего. В военное время никакой рабочий день не может быть слишком длинным, и уж тем более для иностранцев. И к чему нам с ними считаться? Мы берем от них столько, сколько нам надо. Они должны. Понимаешь? А на жалобы вообще не обращай внимания! До чего же хочется прилететь домой и с десятком эсэсовских молодцов, моих друзей, навести порядок на фабрике.

Больше всего меня беспокоит, что иностранцы разваливают наше хозяйство, а немецкие рабочие, еще оставшиеся на фабрике, вроде бы сочувствуют им. Это уже пахнет коммунизмом. Необходимо отправлять их в штрафные батальоны на фронт. Крепче держи вожжи, старушка, и не вешай голову!