Повести о детстве: Гуси-лебеди летят. Щедрый вечер

«Вот же кому свят-вечер, а кому-то — грешная купель», — сникший, закоченевший, останавливаюсь в уголке возле посудника, а неверные ноги начинают выбивать дрожь.

— Ой горе мое, что с тобой, дитя?! — будто крыльями, мелькнула белыми в цветах рукавами чернявая молодица, на миг застыла посреди хаты и испуганно спросила у Любы: — Вы в прорубь вскочили? — Потом цветы на ее рукавах опали, охватили меня. Я оказался посреди хаты, оставляя за собой грязные следы и потеки.

С печи выглянул и с того дива заплакал привязанный белоголовый, как одуванчик, ребенок. Вы, конечно, и не знаете, как когда-то привязывали малышню? Неустанная работа научила наших родителей делать это просто и хитроумно: в матицу ввинчивалось кольцо, к нему цепляли веревку, второй конец перебрасывали за дымоход и так увязывали под руки ребенка, чтобы он мог гарцевать по всей печи, но не упасть с нее.

А тем временем тетка Оляна ловко снимает с меня верхнюю одежду, сапоги, рубашку, подталкивает в плече к лежанке, и я не успеваю опомниться, как оказываюсь в полутьме на печи в компании с напуганным одуванчиком.

— Снимай, дитя, штанишки и насухо вытрись полотенцем.

Стесняясь, я снимаю свое ставшее жалким галифе, а тетка Оляна сразу ужасается и всплескивает руками:

— Ой, пропали же твои ноги, ребенок! Да что ты будешь делать на белом свете? — заголосила она и цветом на рукавах прикрыла лицо.

Глянул я на свои ноги и тоже испугался: они были темные, аж черные. Вот что делает с человеком мороз. И так мне стало жалко себя, что веки мои сразу набухли слезами. Я вытер их рукой, а тетка Оляна, кусая губы, осторожненько провела полотняным полотенцем по моим ногам.

— Не болит?

— Разве я знаю?

— Задубели, не чувствуешь, видно, их.

Тетка еще провела полотенцем, и произошло чудо: из-под полотна на моих ногах появились белые полосы.

Я глянул на тетку, тетка на меня, она засмеялась первая, я за ней, а дальше хихикнула Люба, и даже малое визгля изумленно сказало: «А».

— Ой горе мое, а я, глупая, в темноте и не поняла, что это с твоих штанишек облезла бузина! — Вокруг теткиной головы запрыгали цветы, она сама стала похожей на цветок, а в глаза ее набилось столько радости, что она начала стекать слезой.

— Ну, чего вы, тетушка, плачете?

— Потому что столько из-за тебя страха и сожаления наглоталась!.. Ой, головорез ты, головорез. Где только на тебя растет прут? Чувствуешь теперь ноги?

— Чувствую, тетушка! — аж нагнул голову, прислушиваясь к ним.

— Ну-ка, давай растирать вместе, чтобы и мороз, и трясца, и простуда одновременно убегали с ног. Жди, я их еще праздничной водочкой вытру. От нее запищишь у меня, как вьюн.

И в самом деле, я попискивал, как вьюн, а тетка после растирания еще и щипнула меня:

— Чтобы ходил здоровый и не сокрушался!

Потом она бросила мне кожух, а сама взялась за мои сапоги, свитку, рубашку и галифе, не забывая и на тесто взглянуть, и метнуться к печи, и набрать в утюг угля, и с бортницы внести мед и с ним в руках поругаться на куропатку, которая начала подбираться к кутье.

А куропатка одним глазом взглянула на тетку Оляну, пропела: «Чир-хик» — и расставила крылья. На это «чир-хик» тихонько-тихонько, как тень, вошел дядька Сергей, который имел темные переспевшие волосы, темные тяжелые глаза, темную душу и серебряный ангельский голос… Мне до сих пор странно, как такой голос, который в церкви поднимался до самого бога, не мог смягчить дядьковой злобы или смыть копоть с сердца.

Дядька Сергей, не здороваясь, обыскал глазами весь дом и присел перед куропаткой, а та, слыша что-то нехорошее, драпанула под кровать.

— Хорошенькое кое-кто имеет мясцо, — подичали под ресницами суженные глаза. — Оляна, продай своих куропаток, ведь сам бог видит, как прошу тебя.

— Я же сказала: и не выпросишь, и не выгрозишь.

На вывернутые губы дядьки Сергея ложатся пренебрежение и превосходство, он привстает и недовольно хмыкает:

— Вот чего не понимаю, так не понимаю: и самим не есть, и кому-то не дать.

— Не все же, Сергей, надо есть или жрать. Наши куропатки — детям радость.

Тени пробежали по лицу дядьки Сергея.

— Нет теперь радости на свете, — начинает мерить дом сапогами, покрытыми трещинами. — Нет, и не скоро будет.

— Не каркай, зловещий! — разгорелась темными румянцами тетка Оляна. — От тебя и хата потемнела.

— Еще раз подведи ее глиной, — не очень и сердясь, бросает мрачный человек. — А где же твой хозяин?

— В лесу.

— И перед свят-вечером в лесу? — удивляется узкий нехороший вид дядьки Сергея. Здесь он замечает меня и вытаращивается: — Выгреваешь злыдней на своей печи?

— Все тебе плохо, незваный! И вынюхивает, и вынюхивает что-то! — возмутилась тетка Оляна. — Если ты, нелюдим, враждуешь с Афанасием, так чего должен враждовать с ребенком?

— А что, прикажешь христосоваться с ним? — меряет меня таким глазом, будто в нем дневала и ночевала самая злоба.

— Иди, придурок, на три вихря! Тебе только, вижу, хвоста не хватает.

— Зашипела, как яичница на сковороде. Вот уж родню имею!.. — Натягивает на торчащие брови шапку, гордо выносит из жилья потрескавшиеся шкарбуны и так хряскает дверями, что на пол сыплется побелка.