Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет

Что касается русской разговорной речи дворянства, она в целом сохраняла в начале XIX века свою близость к «простонародной» стихии. Приведем свидетельство И. Аксакова, относящееся к началу прошлого столетия: «Одновременно с чистейшим французским жаргоном… из одних и тех же уст можно было услышать живую, почти простонародную, идиоматическую речь…»{13}.

По словам А. С. Пушкина, «откровенные, оригинальные выражения простолюдимов повторяются и в высшем обществе, не оскорбляя слуха…»{14}.

В гостиной светской и свободной

Был принят слог простонародный

И не пугал ничьих ушей

Живою странностью своей… —

читаем в беловой рукописи «Евгения Онегина» (8, XXVI).

И все же существовало различие между салонной и обиходной речью дворянства: в первой простонародные элементы употреблялись в гораздо меньшей степени. Эту особенность «светского разговора» очень точно подметил И. М. Долгоруков, давая характеристику пензенскому помещику Чемесову: «…он сплошь говаривал губернатору не обинуясь, когда тот рассуждал о градоправительстве, сбивался с толку: "Эх, ваше превосходительство! Вить городом-те править не рукавом трясти". Много у него было подобных выражений собственно своих, которые погрешали, может быть, против чистоты отборного светского разговора, но никогда не были в раздоре с здравым смыслом»{15}.

«Не должно вмешивать в разговор слишком простых и обыкновенных поговорок, каковы, например, "здравие есть драгоценное сокровище", "что медленно ведется, то хорошо удается" и проч., и проч. Такие пословицы бывают крайне скучны, а иногда и ложны»{16}.

Излишнее употребление в разговоре «скучных» поговорок высмеивает Н. В. Гоголь в комедии «Ревизор»:

« Городничий.Да, признаюсь, господа, я, черт возьми, очень хочу быть генералом.

Лука Лукич.И дай Бог получить!

Растаковский.От человека невозможно, а от Бога все возможно.

Аммос Федорович.Большому кораблю — большое плаванье.

Артемий Филиппович.По заслугам и честь»{17}.

В светской беседе было не принято также называть некоторые вещи своими именами. Бытовой язык света был насыщен эвфемизмами, выражениями, которые заменяли другие, неудобные для данной обстановки. Например, сказать о девушке, что «она дурнушка» считалось большим невежеством. Обыкновенно говорили: elle a chang'e de grimme ^[43]

или «у нее доброе сердце». Маремьяна Бабровна Набатова в комедии Ф. В. Ростопчина «Вести, или Убитый живой» замечает со знанием дела: «И уж это дурной знак, когда станут говорить, что девушка-невеста имеет доброе сердце, добрую душу. Я наперед знаю, что это значит: либо дурочка, либо скверная лицом»{18}. Примечательна реплика Печорина в романе М. Ю. Лермонтова «Княгиня Литовская»: «Когда хвалят глаза, то это значит, что остальное никуда не годится»{19}.

«Собой она была так себе, или довольно симпатичная, как любят определять все дамы и девицы красоту своих подруг и знакомых, не желая сказать правду»{20}.

«Определительность, резкость, полная искренность, нагая истина возможна только в детях… Дипломатический тон есть элемент светской беседы…»{21}.

Новый литературный язык, который формировался в дворянской среде, в первую очередь ориентировался на устную речь светской гостиной. А разговорный язык светского общества ориентировался на речь дам, которые, по словам Н. В. Гоголя, отличались «необыкновенною осторожностью и приличием в словах и выражениях». Это подтверждает и свидетельство актрисы П. И. Орловой-Савиной: «Муж и другие любили слушать, когда я читаю. Но при первом появлении "Мертвых душ" вышла неудача. В этот вечер у нас были и еще кто-то из хороших знакомых. Меня попросили читать вслух, я с жадностию начала… но в наше время стыдно было сказать при людях, что Петрушка потел… да плевал и мн. др., так что я при каждом вульгарном слове краснела… конфузилась и кончила тем, что перестала читать. Разумеется, на другой день, читая вслух мужу, разом проглотила всю книгу»{22}.

«Высшее общество, более чем когда, в это время было управляемо женщинами: в их руках были законодательство и расправа его», — писал Ф. Ф. Вигель. Женщины были законодательницами вкуса и «любезными учительницами»{23}.

«Женщина царствовала в салонах не одним могуществом телесной красоты, но еще более тайным очарованием внутренней, так сказать, благоухающей прелести своей»{24}.