Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века

«Безголосых и безъязычных с аттестациями актеров развилось невероятное количество на этой расширившейся „театральной площади“; драматурги и композиторы почти совершено разучились трогать сердце, они стали заботиться только о возбуждении любопытства, часто самого грубого, вроде того большого дивана в пьесе Арцыбашева, который служит таким притяжением публики, и таких разговоров в этой же пьесе, которые было бы стыдно произносить актрисам былых времен и которые, кажется, уже не стесняют современных. Слово „страсть“, которое от начала театра играло такую же роль в трагедиях, драмах, заменилось словом „похоть“, и слова „я вас люблю“ заменились словами „я вас хочу“. В туалетах стал преобладать газ, прикрывающий дам, как будто еще не вышедших из ванной комнаты.

Очень выросло искусство организации театральных успехов. Поначалу еще бывали ошибки. В одном оперном театре стали вызывать драматических актеров, а в драматическом – примадонну и тенора. Но это еще были только дебюты клакеров. Теперь все благоустроилось в этой области. Сцена стала заполняться цветами. Причем корзины цветов подносятся на глазах публики даже актрисам, лепечущим «папу-маму»».

Уж если даже посредственности обретали своих поклонников, то что говорить об истинных талантах. Например, Шаляпина и Собинова осаждали целые группы экзальтированных поклонниц. Их споры о достоинствах кумиров нередко заканчивались, на потеху публике, настоящими потасовками. Литературовед К. Г. Локс вспоминал, как ему пришлось какое-то время пожить в семействе ярых «собинисток»:

«Вся столовая была заставлена, увешана портретами, открытками, изображениями, фотографиями великого тенора. На одной, стоявшей особо на жирандоли, виднелся автограф. Возле этой фотографии всегда стоял букет цветов. Началось несказанное существование. Я знал о Собинове все, чего он даже сам не знал о себе. Мне было известно, когда он принимает слабительное и каким шарфом закутывает горло. Но привычка делает свое дело. Скоро Собинов казался мне членом семьи, и я внимал рассказам о нем, как чему-то неизбежному, неотвратимому и роковому» [133].

Особое место среди «храмов искусства» занимал театр Шарля Омона, считавшийся в начале прошлого столетия весьма специфической московской достопримечательностью. Омон (подлинная фамилия Саломон), француз алжирского происхождения с темным прошлым, появился в Москве в 1891 году. Устроенные им во время французской выставки представления имели успех, и он открыл постоянный театр в Камергерском переулке.

«Театр в Камергерском не раз менял названия: театр Омона, „Зимний театр Буфф“, театр „Водевиль-концерт“, – писала Е. Д. Уварова в монографии, посвященной истории российской эстрады. – В зрительном зале шли и спектакли, и дивертисментные программы с семи часов вечера до 11 часов 30 минут; ресторан с концертной программой и кабинеты работали до четырех часов утра. Вечер состоял из трех частей: злободневного обозрения, водевиля или оперетты; дивертисмента преимущественно с заграничными номерами; ресторана. Артистки не имели права уходить раньше четырех и по приглашению метрдотеля обязаны подниматься в ресторан и кабинеты. Среди посетителей, в основном, купечество, „именитое и замоскворецкое“, военные из Петербурга и провинции, адвокаты, артисты, художники...» [134]

Омон платил артистам хорошие деньги (например, молодой балетмейстер Ф. Л. Нежинский получал 1000 руб. в месяц), но требовал взамен неукоснительного выполнения установленных им правил. Нарушителей наказывал серьезными штрафами. Приведенные Е. Д. Уваровой сведения позволяют сделать вывод, что представления в театре Омона отличались прекрасным подбором исполнителей как иностранных, так и российских, и проходили на высоком профессиональном уровне.

Однако следует отметить, что, по свидетельствам современников, в заведение пресловутого француза публику, в большинстве своем, привлекала возможность увидеть номера «каскадного жанра» в исполнении танцовщиц, затянутых в трико. Не меньшим успехом пользовались песенки и куплеты фривольного содержания. Достаточно сказать, что именно Омон первым попотчевал москвичей «танцем живота», публичная демонстрация которого была сразу же запрещена полицией. Впрочем, в отдельных кабинетах по заказам «гурманов» его все же исполняли.

Своеобразную атмосферу, царившую в «театре» Омона, описал в 1900 году фельетонист газеты «Русское слово»:

«Длинная душная зала. Облака табачного дыма и крепкий запах винного перегара. Шум, гам, крики... Инде [135]скандалы, инде мордобития, масса пьяных «кавалеров» и туча «этих дам» – вот вам первое впечатление «театра» господина Омона!

Называется «заведение» – театром Фарс, и действительно, для «сокрытия следов преступления» здесь даются на сцене скабрезные фарсы, но это только вначале.

После третьего акта начинается особое представление!

При благосклонном участии публики и милых, но погибших созданий...