Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века

Буфет – эта альфа и омега «театра», – торгует на диво! Наглотавшись вдоволь спирта, с возбужденными, красными лицами, с животным выражением в глазах сидит эта публика и с жадностью слушает необыкновенно сальные куплеты, которые ей докладывает со сцены какой-то тощий, черномазый жидок...

Сального жидка сменяет полуголая женщина, за ней другая, третья – целый ряд... На всех языках здесь поется и докладывается то, что шевелит в человеке дурные страсти, разжигает его похоть...

Это – концертное отделение.

Оглянитесь, посмотрите – сколько здесь юношей среди этой публики; молодые, безусые лица, но истомленные, бледные, с явной печатью порока...

Это – завсегдатаи, «обомоновшиеся» молодые люди!

Здесь же масса женщин... Не будем лучше говорить об этих несчастных – я не хочу намеренно сгущать краски...

Третий час ночи.

«Торговля» в полном разгаре... Общая зала с бесконечными столиками – это Бедлам!

Тощие звуки дамского оркестра тонут в хаосе звуков – пьяных криков, ругани... В воздухе висит такой букет винного перегара, что трезвый человек может запьянеть от одного этого воздуха...

И здесь опять женщины – они сидят за столами, группами ходят между ними, загораживают вам дорогу в проходах...

Но главная торговля наверху – там кабинеты...

Не буду смущать воображение читателя тем, что делается в этих кабинетах...

Немало здесь прожжено растраченных денег, немало вспрыснуто преступных сделок...

Стены этих кабинетов пропитаны позором, развратом и...

Здесь все позволено – давай только денег, больше денег!

* * *

И здесь замечаются прямо-таки странные вещи: например, еще недавно накануне праздников закрыты были все театры – нельзя было наслаждаться облагораживающим душу зрелищем в это время... «Театр» господина Омона – всегда открыт...

В церквах еще не кончилась всенощная, а здесь уже культивируется разврат в полной мере...»

В качестве меры борьбы с гнездом порока автор фельетона предложил по примеру известного рода заведений удалить этот «театр» за пределы города. В ответ Омон выступил с резким опровержением, хотел даже подавать в суд, но до этого как-то не дошло. А год спустя ему пришлось прочесть о себе в прессе такие строки:

Как Репетилов, он неизлечим, хоть брось!С приличием, с искусством вечно врозь;В буфетах – шум, на сцене – сало...Не будь его, – в Москве бы потишало.

Об особой атмосфере «театра» Омона, о ее пагубном воздействии на неокрепшую молодую душу П. Иванов писал в книге «Студенты в Москве». Герой одного из очерков в поисках радости стал частенько захаживать к Омону, познакомился с певичками, научился кутить и в результате, забыв обо всех науках, превратился в простого прожигателя жизни:

«Дело началось с пустяков. Зашел как-то товарищ и предложил для разнообразия отправиться к Омону. Кстати, у Омона любезно предлагались студентам билеты, оставшиеся непроданными...

Роскошные женщины со всего света, – несравненные красавицы, их ослепительные туалеты, свободные телодвижения очень подействовали на впечатлительного Вознесенского... Он с товарищем остались после представления ужинать в общей зале. Рядом за столиком сидела испанка la belle Алейта; она два раза метнула в Вознесенского большими, черными, искрометными глазами... Нервно вздрагивал венгерский оркестр... Сновали хорошенькие женщины с возбужденными лицами, в ярких костюмах; слышался задорный, веселый смех... Они пили вино... И все это было так хорошо и увлекательно, что приятели незаметно просидели до 4 часов, то есть до закрытия ресторана. [...]

Дома, в меблированных комнатах было так скучно, угрюмые стены давили, лампа горела тускло. А там... ослепительный свет, музыка, женщины... »

В противовес всем этим свидетельствам балерина Н. В. Труханова, начавшая путь в искусство в театре Омона, характеризовала его как место, где в труппе царили патриархальные, семейные нравы. Видимо благодаря этой благостной атмосфере шестнадцатилетней красавице, только начинавшей артистическую карьеру, Ш. Омон с ходу предложил контракт на 500 рублей в месяц, а его помощник представил девушку коллегам как «будущую кабинетную звезду». Значение этого эпитета юной актрисе и ее коллегам лично растолковал владелец театра:

«Мадам и месье, искусством я не интересуюсь. Первое для меня – дисциплина и система, то есть повиновение и порядок. Тут я беспощаден. Я сам им подчиняюсь и служу примером. Я не допущу, чтобы мои служащие были хуже меня самого.