Повседневная жизнь Пушкиногорья

В. В. Починковская стала первым экскурсоводом в первом пушкинском музее в Михайловском. Ей тоже не очень нравилось музейное решение; в доме поэта она не чувствовала присутствия Пушкина, зато окружающая природа, виды на Сороть и озера, раскинувшиеся повсюду леса ощущаются ею как подлинные, те самые, «измятые» его «бродящей ленью». Баня тоже производит впечатление мемориальности: «Зато вот домик няни, хоть и пустой совсем, дышит прежним духом. Истовый запах старинного жилья всё еще держится в этих убогих, низеньких горенках со старинными окошками и печами, с покосившимися полами и изодранными обоями, напоминающими старинные ситцы»^[396]

.

В Михайловское приезжали очень разные люди. С одной стороны, «паломники», как называет их в своих мемуарах В. В. Починковская, восторженно настроенные по отношению к Пушкину, здесь же работали и собирали материалы художники и ученые; с другой стороны, среди посетителей зачастую попадались люди, совершенно чуждые тому духу, который, безусловно, ощущала и которым жила здесь сама В. В. Починковская. Она отмечает в своих записках и всевозможные злоупотребления, которые совершались на ее глазах попечителями от местного дворянства. Для своих нужд они рубили заповедный лес, устраивали увеселительные прогулки, выписывали для себя дорогостоящие книги — всё за счет средств на содержание колонии. Чрезвычайно агрессивно были настроены местные крестьяне, которым теперь был запрещен въезд в Михайловские рощи и пользование их плодами: «Только и слышится от всех: — „За работу платят гроши, да и тех надо ждать по целому году. Ну и пойдешь рубить лес, чтобы хоть чем-нибудь взять свое. А тебя за это штрафами морят да в тюрьму сажают… Дождутся они — ужо погоди! — как все мы с топорами да рогатинами придем!“»^[397]

. Эти угрозы местных крестьян звучали задолго до революции. Понятно, что как только она пришла, их застарелая ненависть получила естественный и ожидаемый выход. К. Бурченков приводит страшные дневниковые записи В. В. Починковской, которая зимой 1917/18 года жила в городище Воронич в семье старой дьяконицы:

«17 февраля <1918 года> — Утром донеслись откуда-то слухи: летел аэроплан и сбросил „приказ“ — в три дня чтобы сжечь всё село. — Ночью выходили смотреть зарево. Вторую ночь видели зарево влево от Тригорского. Вчера и третьего дня сожгли три усадьбы: Васильевское, Батово, Вече. Сегодня жгут, вероятно, Лысую Гору…

18 февраля. — Грабят Дериглазово. <…> В Тригорском… зажигают костры и внутри, и снаружи.

19 февраля. — „Грабят Петровское и Михайловское!“ — возвещают мне утром. А я лежу как в параличе, без движения, от всех этих дум. И только про себя запоминаю заглавия для таких эпизодов из „Истории российских революций“. Власть злобы и тьмы… Власть завистливой злобы и бессмысленной тьмы… Под вечер вижу в окно новое зарево. И вон там, вправо над лесом — большое и яркое. — „Зажгли Зуёво!“ — снова возвещают мне. — „Чтобы не ездили туда и не вспоминали“… Вот оно что! — „Чтобы не ездили и не вспоминали“!..»^[398]

Примерно такие же впечатления о страшном времени передает соседка по имению Дериглазово В. Лачинова: «17 февраля 1918 г. рано утром к сестре моей, жившей в Петровском, прибежали сказать, что толпы людей, одетых в солдатское платье, громят соседние имения, лежащие по большой дороге от города Острова. Сказали, что Голубóво — имение барона Вревского, сына Евпраксии Ник<олаевны> Вревской, — Александрово — тоже имение другого брата, бар. Вревскаго, Васильевское — Корсакова, Вече — Карпова, — горят!.. Следующее имение было наше Дериглазово. Она бросилась туда, но застала уже картину полного погрома: рояль выкинут из окна, все разбито, исковеркано. В столовой на полу раскладывают костер. Не помня себя, она бросилась тушить его, но тут кто-то, ударив ее по голове, выкинул ее из окна, и в себя она пришла, когда весь дом пылал. Тогда она побежала в Петровское, где застала ту же картину: также выкинут из окна рояль, также пылает дом. И старушка, владелица имения, К. Ф. Княжевич, в полном отчаянии. <…> Идя к священнику, на наш погост в Воронич, им пришлось проходить мимо Михайловского. Оно тоже все пылало и весь лес кругом был засыпан клочками разорванной бумаги. Это было все, что осталось от библиотеки, собранной в Михайловском. В тот же день было сожжено и Тригорское»^[399].