Повседневная жизнь Пушкиногорья

Работа с Гейченко требовала от них многого. С одной стороны, участия в физическом труде, брезговать которым было здесь не принято, с другой — творческого полета. В. А. Елисеева вспоминает, как сотрудники готовили поздравления директору в дни его рождения, сколько разнообразных талантов было при этом проявлено — художественных, литературных, сценических. «А еще был „музыкальный подарок“: Ирина Вантрусова (потом Парчевская) сочинила „кантату“, приспособив для этого случая стихотворение Пушкина 1819 года „Именины“ („Умножайте шум и радость…“), „положила“ ее на музыку бравурного марша, и, пару раз прорепетировав, молодая команда должна была имениннику подарить свое исполнение. Какой же был ужас (весь кураж пропал), когда именинник, предвкушая удовольствие от поздравления, привел в „Калашников“ (так называли Дом приказчика, где дислоцировались экскурсоводы) своих гостей, которых всегда много приезжало к нему на день рождения. А среди этих гостей был… Эдуард Хиль („Хиль и Хилиха“ — называл супругов Семен Степанович). Отступать было некуда. Под руководством „дирижера“ — Валеры Сандалюка — „кантата“ была исполнена. Особенно радостно и с деланым бесстрашием хор старался подхватить „припев“: „Наша жизнь — такая гадость, Семен Степанович, без вас“»^[472].

Колокол

С середины 1960-х годов Гейченко собирал колокола. Он был вообще в душе своей собирателем, хранителем — коллекционером. В его доме была знаменитая коллекция самоваров. Выставленные на террасе, они приковывали взгляды как случайно попадавших в дом туристов, так и гостей, знавших о пристрастии хозяина. Чай в доме тоже всегда подавался в самоваре. Коллекцию «медных самураев», заполнивших террасу, можно и сейчас увидеть через стекла наглухо закрытого директорского дома.

Колокола были другим, более публичным, пристрастием Гейченко. Он собирал их повсюду, вез из окрестных городов и деревень, из старых развалившихся церквушек, доведенных советской властью фактически до полного уничтожения, из разоренных монастырей, из Москвы. Говоря серьезно, это не было в чистом виде коллекционирование. Гейченко хотел — впрочем, модальность нужно употреблять здесь другую: скорее, мечтал — о том, чтобы возродить звонницу в Святогорском монастыре. После закрытия монастыря в 1924 году все колокола были сняты и реквизированы, с того самого времени колокольня стояла пустой и безгласной. Если же представить себе на минуту звуки, которые мог слышать из своего распахнутого окна в Михайловском Пушкин, то колокольный звон среди них был самым очевидным, самым громким и самым привычным звуком повседневности. Возрождение этого звона обещало добавить еще одну краску в картину созданного Гейченко мира, еще на один шаг приблизить его к пушкинскому быту-бытию.

Однако о водружении колоколов на звонницу Святогорского монастыря в 60–70-х годах действительно можно было разве что мечтать. А покуда эта ситуация была неизменной, Гейченко потихоньку припасал колокола и колокольцы разных голосов и размеров и располагал их на самодельной звоннице во дворе своего дома. В. М. Звонцову он писал: «Сим извещаю тебя, что сегодня из Усвят, что на границе Витебской губернии, привезли бронзовый колокол баритонового тона. Красив как молодой дьякон. Как только подвешу, точно определю тон — сообщу тебе о его музыкальных свойствах и какие слова на колоколе написаны»^[473]. А через несколько дней, повесив колокол и опробовав его, Гейченко сообщает: «Звон густой, приятный, но не ахти какой басовитый, чуточку ниже тоном, чем тот, что некогда привез я из Островского района (времен царя Ивана IV). Трио баритонов получается потрясающее, а когда все четырнадцать гудят одновременно — получается нечто ростовское»^[474]. Значит, к концу 1969 года в домашней звоннице директора было уже 14 колоколов!