Повседневная жизнь России в заседаниях мирового суда и ревтрибунала. 1860–1920-е годы

Красный карандаш заскользил по строчкам. К сожалению, в них не нашлось ни слова, ни намека на революционные события в Москве. Хотя замалчивание победоносного шествия Красного Октября — тоже преступление. Но вот, наконец, опытный глаз следователя выхватил из скучного письма две контрреволюционные фразы и удостоил их быть подчеркнутыми красным революционным цветом.

«Сейчас в Москве относительно спокойно, но поручиться за завтрашний день нельзя. Дело с продовольствием висит буквально на волоске».

«Завтра может начаться забастовка как протест против насилий большевиков».

Второе письмо — от 3/16 февраля 1918 года. Уже в проставленной дате чувствуется желание напакостить Советской власти — пошел третий день, как вся страна живет по новому календарю, а он и старорежимную циферку проставляет. Мол, для безопасности пишу новый стиль, а и старый не забываю, надеюсь, что все повернется вспять. Несомненно, двуличен докторский отпрыск! Жаль, письмо, хоть и длинное, но зацепиться не за что, чтобы обвинить этого писаку в агитации против Советской власти. Хоть в корзину бросай!.. Но что это?.. Зацепочка все же появилась, не сумел до конца свой буржуазный душок скрыть. Советует отцу припрятать, что поценнее. Это наше-то, награбленное у народа и к нему обязано вернуться?!

Красный карандаш следователя ринулся в бой, словно лентой алой крови отмечая строчки, пропитанные буржуазным духом:

«Я нахожу, что при создавшемся положении настоятельно необходимо спрятать возможно надежнее, например, в подвале кладовой, бо́льшую часть процентных бумаг и наиболее ценное из серебра. Часть денег и вещей лучше оставить, дабы иметь возможность, если уж понадобится, выбросить это на съедение товарищам, лишь бы отстали».

Довольный, что дело сдвинулось с мертвой точки, Соколов откинулся на спинку конфискованного барского стула, маленько передохнул от контрреволюционной

переписки и принялся за третье, последнее письмо. Дата на нем проставлена: 10/23 апреля 1918 года. То есть писалось вскоре после Брест-Литовского мира с Германией. Следователь, в предвкушении новой порции контрреволюции, стал потирать руки: молодой писака наверняка обмолвился о своем недовольстве большевиками, которые отдали немцам остзейские провинции и еще какие-то свои территории. Даже эсеры, преданный делу революции народ, и те не удержались, им, видите ли, жалко стало русской земли, и они обозвали товарища Ленина немецким шпионом. Никакой политической дальнозоркости не проявляют, не в силах понять, что буквально со дня на день грянет мировая революция и весь мир будет наш. И этот, наверное, с их голоса поет…

Так и есть: «Граф Мирбах — хозяин Москвы, так его называют московские немцы в кавычках и без оных».

Немногим более часа понадобилось следователю Соколову, чтобы написать рапорт и закончить его кратким выводом, выдержанным в привычных революционных тонах: «Так как прилагаемые письма компрометируют власть Советов, то данная комиссия и предлагает отстранить от должности Николая Андреевича Никитского, как служащего в советском учреждении и не стоящего на платформе Советской власти».

Но в Московском революционном трибунале, ознакомившись с рапортом Соколова и антисоветскими цидулками Никитского, решили, что калязинский следователь излишне мягкосердечен. Ведь на что посягнул в письме к отцу этот молодой сочинитель? На народное серебро! И к чему он стремится, упомянув про надвигающийся голод? К всеобщей панике! Ведь на кого он намекает словами «немцы в кавычках»? На товарищей Ленина и Троцкого! Нет чтобы в письмах к старорежимному отцу убеждать его поверить в правоту пролетарского дела — ему интереснее насмехаться над рабоче-крестьянской властью. Посему, чтобы в следующий раз знал, о чем надо писать родителю непролетарского происхождения, постановили «за игнорирование Советской власти подвергнуть Никитского Н. А. тюремному заключению на три года».

Частная переписка в обществе «свободы, равенства и братства» перестала быть личным семейным делом. За неосторожное слово, доверенное родному человеку, можно было оказаться перед грозными лицами стражей революции, которым было наплевать и на свободу, и на равенство, и на братство.

По документам ЦГАМО, фонд 4613, опись 1, дело 228

Комиссар против комиссариата

Комиссар Главного морского хозяйственного управления Дмитрий Александрович Виноградов, удивленный непомерно большими окладами членов коллегии Морского комиссариата на фоне всеобщего голода, запросил управляющего делами Совнаркома: утверждено ли это денежное довольствие, и если да, то каким постановлением?

Ответа он не получил, но зато получил выговор от товарища Альтфатера за обращение без спроса в Совнарком. Тогда комиссар Виноградов, искренне веривший в большевистский лозунг «Свобода, равенство, братство», заявил на очередном заседании возмущенным его поступком членам коллегии комиссариата, что разоблачит их через печать.

В ежедневной газете «Анархия» 23 мая 1918 года появилась его статья.