Повседневная жизнь «русского» Китая

Рождество в стране моей родной,Синий праздник с дальнею звездой.Где на паперти церквей в метелиВихри стелют ангелам попели.С белых клиросов взлетает волчий вой…Добрый праздник, старый и седой.Мертвый месяц щерит рот кривой,И в снегах глубоких стынут ели.

Рождество в стране моей родной.Добрый дед с пушистой бородой,Пахнет мандаринами и елкойС пушками, хлопушками в кошелке.Детский праздник, а когда-то мой.Кто-то близкий, теплый и роднойТихо гладит ласковой рукой.Время унесло тебя с собой,Рождество страны моей родной.

Песенки и стихи Александра Вертинского были не только об утраченной Родине, — об утраченном навсегда мире. Это были ностальгические воспоминания об ушедшей, растоптанной красоте, что так и не смогла спасти мир и выродилась в порок.

Говоря словами Тютчева, люди оказались «на пороге как бы двойного бытия». Именно это состояние объединяло «русский» Шанхай с европейскими островами Рассеяния.

Мне нигде не встречалось это наблюдение, хотя, казалось бы, оно находится на поверхности. Эмигрантская жизнь на протяжении целого десятилетия, с конца 1920-х до конца 1930-х годов, была, в сущности, повторением той краткой эпохи, что вошла в историю под названием «русский модерн».

Что такое, в сущности, «модернъ»? — невозможность создания нового стиля, когда идет сплошное разрушение: стилей, образа существования, мира, наконец, привычного, обжитого мира. А потому «модернъ» — это игра всех стилей, их граней, отблесков.

Это реакция на пережитые когда-то чувства, передуманные когда-то мысли. Реакция острая, неожиданная и непременно — двойственно окрашенная.

Говорят, что дьявол — это искривленное время, а оно и было искривлено для всех этим двойным существованием: в потерянном рае и в сегодняшнем дне одновременно. Но это было и повторением выученных уроков истории (в том числе и истории культуры).

Чувство, в котором совмещались, причудливо соединялись память об утраченном мире красоты, гармонии, и ощущение боли от того, каким предстает ныне этот утраченный мир. И предвосхищение той поры, которая неизбежно наступит как реакция на бездуховную, безэмоциональную нынешнюю жизнь, и реальная тревога о том, что ждет впереди, что уже совсем близко…

Все это манило и тревожило в песенках Александра Вертинского о подающих манто лиловых неграх и маленьких собачках, о луне над розовым морем и звуках гавайской гитары, о нескончаемой длинной дороге и чужих городах…

Давайте пофантазируем и представим вечер в «Ренессансе», обычный вечер: ресторан заполнен посетителями, кто-то отмечает деловую сделку с партнерами; кто-то зашел сюда поужинать с дамой — за этим столиком непременно шампанское, изысканная еда; кто-то копил несколько дней или даже недель деньги, чтобы заказать скромный ужин с рюмкой водки и… дождаться этого момента. Момента, когда чуть приглушат свет люстр, смолкнут звуки модного фокстрота и освещенной останется лишь маленькая сцена. На нее выйдет высокий элегантный человек в темном костюме, с надменным лицом — Александр Вертинский — и, немного грассируя, нефомко запоет:

Я не знаю, кому и зачем это нужно,Кто послал их на смерть недрожавшей рукой.Только так беспощадно, так зло и ненужноОпустили их в Вечный Покой!Осторожные зрители молча кутались в шубы,И какая-то женщина с искаженным лицомЦеловала покойника в посиневшие губыИ швырнула в священника обручальным кольцом.

Закидали их елками, замесили их грязьюИ пошли по домам — под шумок толковать,Что нора положить бы уж конец безобразью,Что и так уже скоро, мол, мы начнем голодать.И никто не додумался просто стать на колениИ сказать этим мальчикам, что в бездарной странеДаже светлые подвиги — это только ступениВ бесконечные пропасти — к недоступной Весне!