Повседневная жизнь Соловков. От Обители до СЛОНа

Мефодий Пешношский и Димитрий Прилуцкий, Сильвестр и Павел Обнорские, Стефан Махрищский и Авраамий Чухломский, Кирилл и Ферапонт Белозерские стояли у истоков целой иноческой ойкумены на Русском Севере, которую в 1855 году известный писатель и путешественник А. Н. Муравьев назвал Русской Фиваидой. В своей монографии, опубликованной в Петербурге после поездки по Вологодским землям, Андрей Николаевич писал: «...Многие однако слышали о Фиваиде Египетской и читали в патериках Греческих о подвигах великих Отцев, просиявших в суровых пустынях Скитской и Палестинской. Но кто знает этот наш чудный мир иноческий, нимало не уступающий Восточному, который внезапно у нас самих развился в исходе XIV столетия и в продолжение двух последующих веков одушевил непроходимые дебри и лесистые болота родного Севера».

Итак, поиск пустынных и необитаемых мест становится отличительной чертой аскетического делания подвижников так называемой Радонежской плеяды, для которых слова «те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли» (Евр. 11. 38) являются не самоцелью, но обетованием. Едва ли кто из учеников святого Сергия, как, впрочем, и сам великий старец, был знаком с учением святителя Григория Паламы об исихазме — молчании как основе внутреннего умно-сердечного молитвенного делания, совершаемого в уединении. Однако именно подвижники Северной Фиваиды наполнили идею архиепископа Фессалоникийского Григория Паламы (1296—1359) «о священнобезмолвствующих» особым содержанием, своеобразно переосмыслили ее применительно к русской монашеской традиции, да и к русскому менталитету вообще.

Безусловно, переосмысление это носило интуитивный характер, было результатом не только молитвенной и богослужебной практик, но и условий, в которых эти практики осуществлялись. Речь, разумеется, идет о суровой природе Северной Фиваиды — заболоченные пустоши Вологодчины, непроходимые леса Белозерья и Поонежья, суровый климат поморского берега Белого моря, островная жизнь. В конечном итоге это и есть доведенное до крайности понимание свободы, о которой святой Макарий Египетский говорил: «Как Бог свободен, так свободен и ты; и если захочешь погибнуть, никто тебе не противится и не возбраняет... если захочет человек, делается сыном Божиим или сыном погибели».

Таким образом, возникает закономерный вопрос: где проще умертвить себя — в миру, общаясь с людьми развратными, что, по мысли преподобного Нила Синайского, «гораздо тлетворнее заразительной болезни», или погибнуть в дремучем лесу от когтей диких животных, холода, голода и одиночества? Уходя в необитаемые дебри Северной Фиваиды, ученики преподобного Сергия отвечают на этот вопрос однозначно, уповая лишь на Божественное произволение и доскональное знание своих слабостей, немощей и в то же время сильных сторон, ощущение своего сердечного горения.

Интересное объяснение нравственной крепости, по сути необоримости перед лицом нечеловеческих лишений, страданий и козней «началозлобного демона» дает философ, переводчик, богослов С. С. Хоружий в своем сочинении «Диптих безмолвия»: «Идеи ухода от мира, уединенного подвига, священнобезмолвия очевидным образом несут в себе мощный заряд утверждения индивидуальности. Более того, именно в лоне аскетики и вырабатывались, в своем большинстве, все представления о важности и суверенности всякой человеческой индивидуальности как таковой. Жизненный нерв христианской аскетики — сознание абсолютной ценности личного духовного пути и личной духовной судьбы, и вместе с этим — сознание полной ответственности человека за свой путь и свою судьбу: от тебя самого зависит, что ты есть и что станет с тобой, а итог твоего пути может быть различным в немыслимом, страшном размахе — от Неба до Ада».

В данном случае кротость, послушание, смирение, немногословие становились отнюдь не синонимами слабоволия и беспечности, но самым парадоксальным и немыслимым образом расширяли такие заповеданные еще аскетами Древней Церкви качества, как внутренняя решимость, дисциплинированность, непреклонность в противостоянии греху, дерзновение в бесконечном и горячем поиске Божественного водительства.

Например, преподобный Кирилл Белозерский, будучи ласков к братии, всеконечно ища уединения, избегая славы и обладая даром слез на молитве, слыл суровым ревнителем благочестия, монастырского устава и внутреннего повседневного распорядка, требовал от иноков неукоснительного исполнения возложенных на них послушаний, при этом к себе был строг «паче инех», также почитал келью первым другом священно-безмолвствующего (старец часто повторял: «Первее в келью иди, и келья всему научит тя»), а сердечное горение в вере — основой монашеской жизни.