Повседневная жизнь Соловков. От Обители до СЛОНа

«Монастырь особенно примечателен был зубчатыми стенами из серого и красного круглого камня. Там и сям над стенами — башни. Места вокруг сказочные. Бесчисленные озера с ясной водой сообщаются меж собой канальцами, и остров сам похож на архипелаг — множество поросших ельником островков... Кельи, отведенные нам, были чисты и уютны. На беленых стенах висели иконы и теплились лампадки. Зато пища оказалась негодной... Великая Княгиня ходила на все службы. Поначалу с ней ходил и я, два дня спустя был сыт по горло и просил уволить меня от сей обязанности, сказав, что монахом не стану наверняка. Об одной из служб сохранились у меня особенно мрачные воспоминания. Пришли на нее четверо черноризцев-отшельников. Клобуки они скинули, виднелись изможденные лица. Босые ноги и голые черепа были словно черной их ризе белая оторочка. Одного из них мы посетили в лесу, в землянке, где жил он. В узкий проход в земле в нее ходили, верней вползали, на четвереньках. В такой вот позе и в монашеской рясе Великую Княгиню я сфотографировал, и после она много смеялась, глядя на карточку. Отшельник наш лежал на полу. Всего убранства в его кельи была икона Иисуса с лампадкой. Он благословил нас, не сказав ни слова».

Уже на обратном пути, в Архангельске, Феликс Феликсович, желая развеять тоску, приобрел для Елизаветы Феодоровны огромного белого медведя. Вот как он сам описал этот свой более чем спонтанный поступок, мало сочетающийся с паломничеством:

«Затем я отыскал Великую Княгиню. Она уже сидела в своем вагоне-салоне за чаем вместе с церковными сановниками, пришедшими проводить ее. Вдруг снаружи донесся до нас свирепый рык На перроне стали собираться зеваки. Попы тревожно переглядывались. Великая Княгиня была спокойна, однако, узнав, в чем дело, смеялась до слез. “Ты, сумасшедший, — сказала она мне по-английски. — Что подумают священнослужители?” Уж не знаю, что они подумали... Поезд тронулся под крики толпы. Кого приветствовала она (толпа) — Великую Княгиню, медведя ли, мы так и не поняли...»

Появление на острове новых людей и новых веяний удивительным образом совместило на Соловках на первый взгляд несовместимое — аскетические традиции святых соловецких подвижников и европейский стиль туристов-путешественников; простонародные некрасовские типы здесь на Белом море лицом к лицу столкнулись со столичными интеллектуалами, художниками, фотографами (как уже было замечено, Феликс Юсупов тоже делал на острове фотографические карточки). Монахи и монашки из отдаленных обителей с ужасом и удивлением наблюдали за совершенно немыслимыми техническими чудесами XX века — телефоном, телеграфом, радиостанцией, электрическими устройствами.

Вполне закономерно, что именно в это время на остров пришли и новые идеи. Русско-японская война 1904—1905 годов, первая русская революция 1905 года, близость большой войны потрясли многие умы на материке. В 10-х годах XX века это потрясение, или «брожение умов» — так было принято говорить тогда, докатилось и до Соловецкого архипелага.

О монастырской смуте 1913 года на Соловках мало говорят, что, впрочем, и понятно: через несколько лет обитель закроют и превратят в Соловецкий Лагерь Особого Назначения, и о недавних драматических событиях на острове уже никто не вспомнит.

Дело в том, что после Русско-японской войны в православные монастыри (мужские), и в Соловецкий Спасо-Преображенский в том числе, поступило большое количество солдат и матросов, участников трагических событий при Порт-Артуре, Мукдене и Цусиме. Отчасти это было политическое решение — изолировать социально опасный элемент от общества, и без того находящегося во взрывоопасном состоянии.

Интересно заметить, что именно военный министр А. Н. Куропаткин (которого принято обвинять в поражении России в войне с Японией), посетивший Соловки в 1902 году, принял решение об упразднении тюрьмы в Спасо-Преображенском монастыре.

Однако спустя два года на остров начнут прибывать люди, уверенные в том, что Соловки не только место молитвы, но и место их заточения, и в этом смысле здесь ничего не изменилось.

Инвалиды, ветераны с надломленной психикой, страдавшие от многих пороков армейской жизни, не вполне психически здоровые, принимали постриг по обету, что остались живыми, целыми отрядами, а также по специальному указу Святейшего синода быстро рукополагались во священство на особых условиях.