Повседневная жизнь советских писателей. 1930— 1950-е годы

…Но вот уже два часа, и значительная часть писателей, вместо того чтобы присутствовать на заседании, слушать речи и высказывать свое мнение по разным животрепещущим вопросам, начинает заполнять двор и сетовать на отсутствие обеда. Подавальщицы и кассирша спокойно сидят и едят суп, равнодушно поглядывая на сидящих за столиками творцов, семейства и служащих. Наконец появляется помощник отсекра Союза — быстрый, длинноносый, басистый и очкастый человек — и кричит подавальщицам: „Не подавайте писателям! Пусть идут на заседание Президиума! Только служащим!“ Писатели возмущаются, начинают говорить, что никакого отношения к заседанию они не имеют, что их на это заседание не приглашали, что это безобразие, что им надо на срочное свидание, а тут сиди и дожидайся конца заседания Президиума. Толстая еврейка-подавальщица, жена какого-то украинского или еврейского писателя, картавя, кричит: „Очень интересное заседание! Товарищи писатели! Идите на заседание, подавать не будем!“ Но у каждого из сидящих есть свой блат; начинаются шепотные мольбы официанток: „Подайте мне, я спешу, я не писатель“. Во дворе гудит гул голосов, и этот гул мешает заседающим; подавальщицы кричат: „тише!“, что не мешает им поднять гвалт на кухне, споря из-за очереди на получение обедов… Кассирша наконец доедает суп, начинает выписывать чеки, начинается обед»^[627]

.

Многие не смогли перенести условий жизни в эвакуации. В конце 1942 года А. Брунштейн описывала положение А. Казачинского, находившегося в Новосибирске. У него была тяжелая форма туберкулеза, перешедшего на кишечник и почки. В течение десяти дней он ничего не ел, так как сразу же начиналась рвота. Он даже пить боялся из-за этого. Дошло до того, что друзья, видя его мучения, желали ему поскорее умереть. Тем не менее они нашли для него дрова и уголь и топили соседнюю комнату, потому что в его жилище не было печи. Благодаря этому в комнате больного поддерживалась нормальная температура. Успенский добился для литератора диетического питания (белый хлеб, немного мяса и рыбы). Друзья достали для него картошки (он ее не ел — отдавал матери и испытывал облегчение, зная, что она не голодает), теплые вещи и поставили радио. Денег у Казачинского почти не было. Литфондовский чиновник в Москве категорически отказал в помощи, но при этом отметил, что если бы Литфонд получил распоряжение, например, от М. Храпченко, то пособие было бы выдано. Брунштейн обратилась к руководителю Комитета по делам искусств, но понимания не нашла. Друзья Казачинского просили приехавшую из Москвы Зуеву «стукнуть Литфонд по голове»^[628]

. Результата не последовало. Старания друзей не спасли молодого литератора.

В 1943 году, описывая положение, сложившееся в Чистополе, К. Федин отмечал, что там была группа литераторов, находящихся под угрозой голодной смерти: Кейхауз (молодой переводчик) находился почти при смерти от обострения туберкулеза, Розенталь (переводчица) была в больнице по хирургическому поводу в полном истощении, Долинов («малоформист») два месяца находился в постели с внутричерепным давлением, потерей зрения, в полном истощении и с пролежнями.

В Чистополе жила эвакуированная семья болгарского писателя Людмила Стоянова, находившегося в фашистских застенках. Жила здесь и дочь Стоянова с годовалым ребенком. Безусловно, К. Федин хотел помочь им, как и другим писателям и членам их семей, но не всегда имел реальную возможность. Эпизод, произошедший в местном отделении НКВД, вывел его из равновесия. В сердцах он пишет: «Меня сегодня приглашают в НКВД и предлагают мне „законно или незаконно“ (так было буквально сказано!) позаботиться о питании дочери Стоянова. Районное НКВД, видите ли, разбирается в „болгарской литературе“, а я, писатель, у которого вышло в Европе больше двадцати книг, ни в какой „литературе не смыслю“»^[629]

.

Некоторые писатели жили на грани голодной смерти потому, что не умели позаботиться о себе, собрать необходимые документы. В тяжелом положении находился М. Зощенко. Современники рассказывали, что, уже находясь в эвакуации в Алма-Ате, он страдал дистрофией. Одна из очевидцев событий Л. Чалова вспоминала: «Он сказал, что получает четыреста граммов хлеба, половину съедает, а половину обменивает на пол-литра молока и луковицу… „Кое-кто, конечно же, что-то там достает, но, ты же знаешь, я этого делать не умею“»^[630]. Впоследствии выяснилось, что такое плачевное положение писателя было вызвано тем, что Зощенко не оформил бумаги на лимит.