Повседневная жизнь советской богемы от Лили Брик до Галины Брежневой

Очень уместно возникла за тем новогодним столом тема запрета на выезд Плисецкой за границу: ее шесть лет не выпускали. Тут Арагон, член французской компартии, и взорвался: это недопустимо, такую великую балерину лишать зарубежных гастролей, самому Хрущеву об этом скажу, потребую! «Двенадцать ударов. В бокалах шипит и пенится шампанское “Вдовы Клико”. Опять же из Эльзиного багажа. Все двенадцать ударов Арагон, не мигая, смотрит в глаза Эльзе. Лиля — на Васю. Мы с Родионом, обезьянничая, — друг на друга… Чокаемся. Целуемся. Будет ли новый год к нам добр?..» Новый год оказался добр к Щедрину и Плисецкой.

«Вдова Клико» — шампанское известное, его еще Евгений Онегин пил. Только вот у Пушкина оно по-другому названо — «вино кометы». Дело в том, что бутылка этого вина урожая 1812 года ценилась чрезвычайно высоко. В 1812 году над Россией пролетела огненная комета (смотри «Войну и мир»), возвещая о грядущей войне с Наполеоном. Так с тех пор и говорят: «вино кометы». Странно, что Майя Михайловна не назвала это вино так — мы бы не удивились, если бы «Вдова Клико» именно урожая 1812 года стояла на новогоднем столе у Лили Брик. Кажется, что так оно и было всегда…

Любимым спектаклем Лили был «Клоп» Маяковского в Театре сатиры. Как вспоминала актриса Татьяна Егорова, «…на каждом спектакле она буквально лежала в первом ряду, в середине, — в черных касторовых брюках, в черной шелковой блузе, волосы выкрашены в красно-рыжий цвет и заплетены в косу, как у девицы, и эта косица лежит справа на плече и в конце косицы кокетливый черный атласный бантик. Лицо музы, теперь уже мумии, набелено белилами, на скулах пылают румяна, высокие брови подведены сурьмой, и намазанный красный ротик напоминает смятый старый кусок лоскутка. Красивый вздорный нос. Бриллианты — в ушах, на костлявых и скрюченных пальцах изнывает от тоски несметное богатство в виде драгоценных колец. Мумия держится на трех точках: ногами упирается в сцену, шея зацепилась головой за спинку кресла, берцовые кости лежат на самом краю сиденья, ноги вытянуты, позвоночник “висит” на свободе».

«Андрюша, вы — поэт!» Андрей Вознесенский попал в поле зрения «пиковой дамы советской поэзии» на поэтическом вечере в Малом зале ЦДЛ: «В черной треугольной шали она сидела в первом ряду. Видно, в свое время оглохнув от Маяковского, она плохо слышала и всегда садилась в первый ряд. Пристальное лицо ее было закинуто вверх, крашенные красной охрой волосы гладко зачесаны, сильно заштукатуренные белилами и румянами щеки, тонко прорисованные ноздри и широко прямо по коже нарисованные брови походили на китайскую маску из театра кукол, но озарялись божественно молодыми глазами».

Вскоре после выхода «Треугольной груши» Лиля позвонила поэту, позвав к себе: «Я стал бывать в ее салоне. У нее был уникальный талант вкуса, она была камертоном нескольких поколений поэтов. Ты шел в ее салон не галстук показать, а читать свое новое, волнуясь — примет или не примет?» Зинаида Волконская с Тверской улицы тоже всячески зазывала в свой салон поэта, но другого — Пушкина. Александр Сергеевич пару раз пришел, а потом не знал, как отвязаться от такой чести — читать салонной публике стихи. А когда его совсем достали, взял и прочел им «Поэт и чернь», чтобы более не приставали. Но Вознесенского салонная атмосфера влекла, как мотылька. «После ора на меня Хрущева, — продолжает восторгаться Андрей Андреевич, — телефон мой надолго смолк, но ЛЮБ позвонила сразу, не распространяясь, опасаясь прослушки, но позвала приехать. В глазах ее были беспокойство и участие… Лиля Юрьевна оставила очень интересные мемуары. Читала нам их по главам. К мемуарам она взяла эпиграф, со старомодной щепетильностью испросив у автора разрешения поместить его в свою книгу: “Стихи не пишутся, случаются, как чувства или же закат. Душа — слепая соучастница. Не написал — случилось так”. Я бы и сам взял сии свои строки эпиграфом к этой книге, но, увы, разрешение было дано Лиле Юрьевне».

Вознесенскому она сильно поможет, введя в свой круг, познакомив с нужными хорошими людьми, в том числе Арагонами, Эльза переведет его стихи на французский. Другой не менее опекаемый Лилей поэт — Виктор Соснора, но в галерею «официальных шестидесятников» он как-то не впишется, быть может, из-за того, что так и останется жить в Ленинграде — «великом городе с областной судьбой». Свой «Миллион алых роз», достойный для исполнения на «Песне-83» Аллой Пугачевой, Соснора не удосужится сочинить.

И еще одно меткое замечание Вознесенского: «В этот дом приходить опасно. Вечное командорское присутствие Маяковского сплющивает ординарность. Не всякий выдерживает такое соседство». Характерная цитата, дающая нам представление о самооценке Вознесенского, упокоившегося, как известно, не в Переделкине («рядом с Пастернаком», как для себя хотел Евтушенко), а на Новодевичьем, где и Маяковский.