Пожиратели логоса

— Ну спи, если спиться. Так даже лучше. Признаться я тебе должен в том, что знать тебе совершенно нельзя. Никому вообще нельзя — такой страшной важности дело. — Трошин устремил взгляд в окно, где между шторами в маковых букетах висела оперная луна. Запустил пятерни в волосы и отбросил назад спутанные спаниэлевые пряди. Лоб стал большой, а глаза без очков оказались не трогательными, а героическими и даже очень пылкими.

— Пришло мое время, пришло. Кто я сейчас, кто? Человечишко малюсенький, никому вовсе не ценный. Вот как миллионы сограждан, что сопят сейчас в спальных корпусах по всей России. И считают во сне расходы, и про заначку в три сотни вспоминают и ворюг клянут. А завтра снова поползут к норам в метро, как муравьи, чтобы делать весь день что-то никому не нужное. Или нужное в отрицательной степени… То есть — вредное! Не хочу так, Валюха, не могу! У меня вот здесь жжет… — Он потер ладонью грудину. — Не стенокардия это, Предназначение. Во многих оно зарыто, да так и не прорастет за всю жизнь, как зачахшее в засухе зерно. Поливать надо, волей своей, совестью неусыпной вскармливать… Знай, подруга моя, что сделал я сегодня свой выбор — шагнул с перепутья на дорожку темную, страшную. Потому что на камне написано — прямо пойдешь — свой мир спасешь… Всех Человеков, значит, не себя любимого… Прет на нас силища темная, неведомая… И предназначен остановить её я… один… я… Один… Сам…

Сонные веки сомкнулись и зашептали губы:

… Что бы стало мне стыдноЧто бы стало грешно

и завидно, обидно,за родное говно.Что бы Родину нашусделал я, зарыдав,и милее и крашевсех соседних держав!

Что б сады расцветалибелым вешним огнемкак ни в чем не бывалона Таймыре пустом,там, в заснеженных далях,

за полночным окном,где-то там на Ямале,где-то в сердце моем…

Не заметил Филя, как склонилась к подушке его щека, затянуло смурной мутью пульсирующие в его сонном существе строки и увидел он себя, бредущего с палицей по выжженному, как Сахара, болоту с указателями «Таймыр-Ямал».

Оглянулся, а на распутье белый автомобиль с откинутой крышей боками лоснится, а из него торчит брюхатая фигура Николая Евсеевича и прощально рукой машет. Только не начальник он уже, а Колька-Пузан и футболка голубая, и галстук — все в пятнах фруктового мороженного. Три порции, съеденные у вокзала втихаря от товарищей.

— С тобой пойду! Меня возьми! — канючит Колька, гундося для жалобности. И в автомобиль свой импортный целиком заваливается….

7

… Филя всхлипнул, нырнул на более глубокий уровень сна и увидел школьный двор в пыли, майской нежной листве, пробитой наискось заходящим солнцем. В пятнистой тени две кучи лома — вопиюще несоразмерные. Гагаринцы переплюнули Тимуровцев — их добычу венчало сокровище — до самых обвешанных сережками ясеней задирал лапки проржавевший каркас грузовика. Он был похож на выеденного муравьями жука и наглядно посрамлял две ржавые батареи парового отопления и какой-то трубчатый хлам соперников… До подведения итогов соревнования оставалось сорок минут. Комиссии, состоящей из лысого пионервожатого в галстуке и нервной беременной завучихи с приплетенными косицами корзиночкой, вконец опостылел ломовый ритуал. Кто-то предложил подвести итоги досрочно — чего ждать-то при столь очевидном перевесе? Тем более, что проигравшей команде с очевидностью было на исход соревнования наплевать. Только дергался этот заводной Филька Трошин и куда-то тянул своего друга Евсеева — крупного, сонного переростка.

— За мной, Портос! — толкнул друга в мягкий бок Филя: — Мы их сейчас уделаем! Мигом смотаемся, я место одно знаю, во такие железяки валяются…

Выскользнув из школьного двора, они понеслись по переулкам городка, пересекли железнодорожные пути, пустыри, огороды. Перебрались через овраг и ещё долго шагали в лиловеющие сумерки перелеска, за которым торчали трубы давно не действующей фабрики. На её территории Филя надеялся обнаружить тяжеленную турбину или хотя бы мотки проволоки для транспортировки которых прихватил холщовую сумку с веревками. Пока бежали пацаны — пятиклашки к едва опушенному майской зеленью лесу, трубы фабрики становились все ниже и вскоре вообще исчезли как ориентир за внезапно поднявшимся угольным курганом.

— Мне домой надо. Я ещё уроки не делал, — плаксиво затянул Колька, бегать вообще не любивший. Он демонстративно опустился на камень и стащив сандалии, показал кровавые волдыри на пятках. — Во, производственная травма. Завтра разнесет в гангрену. В школу не пойду.