Позор и чистота

В аэропорту Пулково взгляды, направленные на Катаржину, стали острей и приметливей. Тут в своих-то разбирались. Таксист, лучом зрения ощупав новоприбывшую, запросил сколько положено – не иностранка же лоховская, а своя шлюшка из тех, что пятачок пучок. Чего ее драть, ободранную, да и пожилую уже.

Только запашок от них – ой, мама.

Катаржина на выдаче багажа измучилась двойными импульсами. С одной стороны, хотелось поругаться и попихать соотечественников, которые никогда не могли равномерно расположиться вдоль транспортера, а вечно скапливались у него какими-то дисбалансными комками. С другой – одолевала жажда поймать в пищу хоть несколько заинтересованных взглядов. Поэтому она то принимала соблазнительные позы, то бросалась торпедой к движущейся ленте и многих передавила.

По идее, следовало брать два такси: до метро и от метро, так дешевле выходило. Аэропортовские таксисты заряжали фантастически, до изумления. Но Катаржина решила как-то смягчить каменное, профессионально деформированное сердце водилы, чтоб он довез ее прямо до вокзала. На трассе она стала переодеваться в «прикид для мамы», объясняя иронично округлившемуся глазу таксиста, в чем дело. В ход пошли и рассказы о граблях, и не виденная три года дочка… и тут Катаржина попала в мягкое, еще не заросшее, человечье место шофера – в «родничок».

Он квартиру для дочки купил в кредит – на пятнадцать лет. Бросил вызов судьбе, намереваясь пятнадцать лет быть живым и деньгоприносящим. А ему было сорок семь. Плюс пятнадцать, это сколько будет? Больной, здоровый – крути баранку. Да не замужем она, вот с квартирой будет – может, и выйдет. Плохо женятся парни в Питере, плохо.

– Так и я в Париже, что думаете, хвостом верчу? Я в апартаментах мадам Моран убираюсь два дня, а еще два – у месье одного, все коплю для дочки, – запричитала Катаржина, и ее нутро теплилось победной радостью, получилось, добилась, довезет.

И довез. Дал скидку по сочувствию. «Вот это чисто наше, чисто русское, – подумала Катаржина, – нигде кроме… Только так и прожить можно, от людей у нас все, от людей, никаких законов, одни люди…»

День был будний, дело к вечеру, народу в вагоне ни много ни мало, и покладистый, ко всему притерпевшийся поезд шел к Луге ровными перебежками, изредка загадочно останавливаясь вне станций. Стоял оцепеневший, будто ошарашенный собственной кармой, потом опять двигался в путь, привычно дрожа и постанывая… Катаржина давно допила ром и принялась за подарочный джин, для приличия удаляясь в тамбур. Тоже привычки разгульной юности – страсть к экзотическим пойлам. Смысл имеет только спирт, остальное примеси, это Карантина знала, ну так и всегда «все дело в нюансах», как любила говорить кстати и некстати неглупая Марыля, беглянка из приличной семьи.

«А вообще ничего не буду говорить, – постановила она еще в районе станции Лампово. – Пусть орет. Проорется когда-нибудь. Мне главное – доступ к дочери».

От вокзала тоже надо было бы взять машину, но Катаржина почему-то решила, в стилистике старых историй про возвращение блудных детей, идти пешком по Вокзальной улице и два километра понуро шла, волоча за собой бордовый чемодан на колесиках, как покорную собачку. Тихо и мирно было на улицах вечерней Луги, и в драматизме августовской прохлады лишь чуток предугадывалась грядущая трагедия осени.

Завидев родной дом, Катаржина катастрофически ослабла. Вот она, классическая темно-зеленая ограда из реечек. Калитка. Дорожка, обсаженная алыми флоксами, – в полном цвету. А! Мама стоит.

В полном соответствии с кошмарами Карантины на пороге солидного дома из белого кирпича стояла Валентина Степановна Грибова с лопатой в руках.

Глава пятая,

в которой Андрей Времин строит свои планы, а Катаржина Грыбска – свои

Жоржу Камскому снова привели двух артисток на показ, и он увлек с собой в репетиционный зал Андрея. Тому пришлось выдержать стихотворение Лермонтова «Я не унижусь пред тобою» в исполнении изможденной коротко стриженной девчонки типа «земфира» и композицию из Паоло Коэльо в интерпретации девушки, имевшей в заводе кое-какие положенные ей по половому чину округлости – например, пышную грудь, которую она иногда поглаживала, точно выделяя курсивом из общего телотекста.

– Девочки дорогие драгоценные! Спасибочки! С вами свяжутся как только так сразу! – разулыбался Жорж и опять утянул Андрея к себе.

– Виску будешь? Не будешь? Ты вообще что, толстовец какой-нибудь, сектант? Так приведи мне из твоей секты какую-нибудь. Я женюсь, честное слово женюсь. Сыграет Нину – женюсь.

– И потом отравишь.

– Да ну тебя! Ох, Андрей! Четыре месяца смотрю на девок и думаю – что-то мы не то наделали. Не мы с тобой конкретно, а вообще мы. То есть я бы так сформулировал: сексуальная революция свергла женщину-царицу, и теперь все равны. Но надо было все-таки резервацию оставить какую-нибудь. Питомник для хранения элитного типа. А то они… жалкие какие-то стали. Все наружу, все на продажу. Трепета нет!