Позор и чистота

Суббота у нее был обыкновенно день рабочий, а в воскресенье она заходила в церковь, стояла службу, кратко говорила батюшке на исповеди: «Пью. Матом ругаюсь. Прости», писала восемь имен за упокой, пять имен за здравие – больше не набиралось – и вечером позволяла себе сверх положенного еще стаканчик.

В этот вечер, достигнув этапа грозовых свершений по хозяйству, Валентина Степановна вышла подкопать картошки. Вероники не было дома – поехала с одноклассницей Аней и ее мамой в Питер, за покупками к первому сентября. Увидев силуэт за забором, мать его сразу не опознала и стала вглядываться в сумерки.

Карантина открыла калитку и пошла по дорожке, пытаясь улыбаться.

– Мама, это я!

Изваяние «Женщина с лопатой» не издавало ни звука.

– Мама, я приехала! Мама, а Ника дома?

Изваяние безмолвствовало.

Карантина остановилась на безопасном – в две лопаты – расстоянии.

– Мам, ну ладно…

Валентина Степановна повернулась и ушла в дом, оставив, однако, дверь открытой.

На первом этаже располагались кухня, санузел с душем (воду в дом провела сама Валентина на пару все с той же молчаливой труженицей и горькой пьяницей Тамарой) и большая комната, которую Валентина Степановна называла «горницей», а Карантина – «гостиной». Когда Карантина, стукая чемоданом об родные углы, отыскала в кухне маму, та сидела за столом, уронив голову на руки, и глухо вопила, если так можно выразиться, а так выразиться можно, потому что Грибова как бы вопила, но при этом твердо помнила о сволочах-соседях, оттого сильно привинтила звук.

– Господи ты Боже мой! Явилась прости-господи! Эмигрантка чертова свалилась на мою голову! Все помойки облазила, жопа-Европа? Все грыжи-Парижи насмотрелись на твои красоты под трусами? Наказал Бог. Наказал. Никого в роду б…ей не было, ни одной души, все труженицы, все честные, всё на своем горбу, а эта выродка всю жизнь мне поломала, глаз на людей не поднять! Стыд и позор!

Карантина присела на табурет, лично сколоченный и окрашенный в охру Валентиной Степановной. Холодильник новый, а клеенка на столе та же самая, с арбузами и яблоками.

– Мам, а что яблоки – уродились в этом году?

Валентина прекратила колеблющее небо стоны и внимательно посмотрела на дочь, чего ей, впрочем, давно хотелось.

– Я-яблоки? – с выделанным изумлением переспросила она. – Я-яблочков захотелось? Лягушек объелись мы, да? Устриц мы обкушались, винища хряньцусского опились, на Николя срикози насмотрелись, теперь на яблочки потянуло?

– Ага. Я вообще голодная, целый день в дороге.

Нет, была не глупа дева Катаржина, умела кнопочки нажимать, нежные кнопочки, подающие в душу властные сигналы… Дочь голодна! Что скажешь, сердце матери?

Валентина Степановна, замолчав, с усилием встала и с мрачным величием прошествовала к плите.

– Голодная она. Конечно, на твоей работе прости-господи много не заработаешь в сорок-то лет. Не знаю, чего тебе. Не ждали никого. Борщ будешь? Котлеты?

– Борщ! Котлеты! Буду!

Невозможно орать на домашних и при этом разогревать котлеты. Невозможно. Какой-то из двух великих процессов должен отойти в тень – и если вы настоящая Хозяйка, вы пожертвуете ором, а не котлетами. Хотя бы потому, что ор бесплатен и всегда с вами, а котлеты – синтез денег, труда и ветхих стихий.

– Мам, – сказала Карантина, сполоснув по командирскому требованию руки и выхлебав борщ. – Где Ника?

– В Питер поехала, Алла приведет с поезда. А вы к нам надолго, мамзель – мадам? И с чем пожаловали?

– Мамуля… – Карантина принялась за котлеты, пытаясь долго и кротко посмотреть Валентине в глаза, от чего та, сначала отвечая твердым взглядом типа «Не проймешь!», через пару секунд уклонилась. Как ни могуча была Валентина Степановна, в ее дочери обитала непонятная, неподвластная матери психическая сила. – Я денег вам привезла и подарки… Мам, ты про меня все выдумываешь неизвестно что, а я ведь в Париже не развлекаюсь, а работаю. По хозяйству, экономкой вроде, у месье одного и у мадам. Коплю для Ники. Ей же надо серьезно подумать про жизнь, одиннадцатый класс, правильно? Как она учится?

Валентина Степановна посмотрела недоверчиво:

– Экономка? Не знаю, какая там из тебя… экономка. Чего ты там экономишь. Катька, я тебя знаю как облупленную! Вот только не ври! Только не ври!

– Я не вру!

– С такими глазами экономка она!

– С какими глазами?

– С обоссанными! – прокричала Валентина Степановна. – С бесстыжими! Нет в тебе стыда и не было никогда. Наказал Господь…

«Опять пластинку поставила, – подумала Карантина. – Надо поплакать, что ли…»

Глава шестая,

в которой мы заглядываем в прошлое девы Катаржины и вновь возвращаемся в настоящее

Когда Валентина Степановна Грибова вещала дочери что-де «в роду все труженицы были, все честные, всё на своем горбу», ангелы-хранители рода Грибовых сконфуженно вздыхали.