Позорный столб (Белый август)

В тот день, однако, они никого не накликали. Как всегда, дети играли, пока не наступил вечер; мальчуган, которого звали Бела, тот самый, что с особенным нетерпением дожидался прихода Штрауса, понапрасну божился, что собственными глазами видел, как Штраус пришел домой. Кончилось тем, что мальчугану дали хорошего тумака и подняли его на смех.

Дядюшка Штраус, этот преклонного возраста человек, неизменно распространявший вокруг себя ароматы всевозможных пряностей, занимал воображение маленьких замарашек всего дома. Старик с необыкновенной серьезностью относился ко всякому представителю сей категории человечества, включая и двухлетних малюток. Он приводил их в свою квартиру и Предлагал садиться, как взрослым, а самым крохотным вытирал носы и на полном серьезе справлялся о домашних новостях; он излагал им свою точку зрения на весьма любопытные и, бесспорно, решающие проблемы жизни, такие, как, скажем, методичное отправление внутрь организма пресловутого рагу из тыквы и находящееся в непосредственной зависимости от этого развитие выдающихся качеств человеческой натуры; в каких странах произрастают леса сладких рожков, как эти леса необъятны и каким образом содержание носа в чистоте влияет на развитие умственных способностей человека. Неоднократно он делился с ними воспоминаниями о том, какой военный чин в старое время следовал за чином майора, какой вес имела медная четырехкрейцеровая монета и чем был плох государственный строй Венгерского королевства, объединенного с Австрийской империей. Иногда он развивал перед своими слушателями такую тему: по каким особым приметам можно угадать подлецов, обирающих простых людей; порой пересказывал содержание научной книги, повествующей о том, как в индийском граде Ахмедабаде посеянные вечером вьющиеся бобы за одну ночь вырастали до самой луны, а то выступал с хитроумными разоблачениями: из чего англичане готовят свой излюбленный напиток — имбирное пиво; он сообщал малышам о предателях народа и не скрывал от них даже того, к кому он обращается, когда читает заупокойную молитву о сыне. Дети очень любили слушать старика. Рассказывал он серьезно и просто, а они, навострив уши и шмыгая носами, чинно сидели на диване.

— Настоящий мадьяр не шмыгает носом, — замечал Штраус. — Настоящий мадьяр вытирает нос. Шмыганье носом — это приветствие эскимосов!

Следствием столь неосторожного замечания явилось то, что маленькие бесенята битых два дня приветствовали друг дружку, а также своих родителей лишь по обычаю эскимосов. Иногда Штраус приносил из магазина сладкий рожок, иногда рассказывал о сыне, о своем Беле, которого погубили злодеи с лихо закрученными кверху усами. О дочери своей он не говорил никогда. Его память навеки запечатлела тот день, который принес ему страшную весть о гибели единственного сына, когда один за другим входили к нему соседи, отцы и матери его маленьких друзей, — столяры-подмастерья, фрезеровщики, переплетчики, жены сапожников, молча пожимали руку старику, сидевшему в одних носках, без башмаков, с покрасневшими от слез глазами, и приносили ему разную еду, даже его любимое кушанье из картофеля. Но особенно отчетливо он помнил, каким сочувствием окружили его тогда дети. Сперва они приоткрывали дверь, заглядывали, потом бесшумно проскальзывали в комнату, без всяких церемоний, запросто садились на диван, молчали и не сводили с него глаз, забывая при этом болтать ногами; они смотрели на висевший на стене портрет его сына Белы, который так непостижимо, так бесчеловечно был расстрелян по приказу генерал-лейтенанта Лукачича.

— Портрет тоже умер! — изрек тогда один из его глупеньких друзей.

Дети в тот день отличались непривычными для них молчаливостью и застенчивостью и, казалось, даже были менее грязны, ибо, прежде чем проникнуть в комнату, старательно вытирали носы, используя для этой операции рукава своих курточек.

Иногда старик показывал им всякие книги и картинки; сказок у него не было, и он, напустив на себя необычайно важный вид, сообщал, что по такой-то книге он изучает мир; ребятишки, выслушав его заявление, впрочем, не очень-то понимали, что в данном случае надлежит думать им.

…За окном стояла густая тьма; должно быть, шел уже девятый час; во всем доме матери совершали над своими отпрысками обряд омовения ног перед сном и больше не пускали их во двор. Но вот в замке повернулся ключ — пришел Штраус; прежде чем зажечь свет, он прикрыл окна ставнями.

— Хаос! — проговорил он тихо, когда желтый свет керосиновой лампы разлился по большой комнате. — И все румыны… Рохачеки не показываются, боятся. А социал-демократы… Ночью, возможно, сюда войдут румыны!

— Ночью они не придут, — сказал Эгето. — Где Богдан?

— Будет в десять. Он сказал: очень важно!

— Я ухожу. К этому времени вернусь… сюда…

Штраус ни о чем не спросил — спросили только его глаза.

«Домой», — чуть было не вырвалось у Эгето, но он промолчал, лишь сделал рукой неопределенный жест.

Штраус понял и пожал плечами.

— Погодите, я проверю, — сказал он. Затем подошел к лампе и задул ее.