Позорный столб (Белый август)

— У вас нет причин благодарить меня, — тихо проговорил Эгето. — Да и не может быть. Вы понимаете? Так и скажите своему отцу. Если бы, паче чаяния, вашего брата осудили на смерть, я в защиту его не сделал бы решительно ничего. Понимаете, решительно ничего! Вы ошибаетесь.

— Мой брат… негодяй, — сказала девушка.

Она почти умоляюще смотрела на Эгето.

Эгето пожал плечами.

— До свидания, — сказал он глухо.

Девушка поднялась и стояла против него еще некоторое время; на миг ему показалось, что она вот-вот разрыдается, но она овладела собой, кивнула ему на прощанье, круто повернулась и вышла. Дверь в комнату Эгето после ее ухода осталась открытой.

«У нее очки не менее пяти диоптрий, — подумал Эгето. — И глаза голубые».

— Тетушка Терез! — позвал он затем.

Прощанье их было коротким, тетушка Терез погладила Эгето по руке.

— Благослови вас бог, Фери, — напутствовала она его, — будьте осторожны… и дайте о себе знать.

Он взял свой потертый чемоданчик, еще раз бросил взгляд на комнату, в которой протекло без малого три года, полных кипучей деятельности, и вышел.

— Вы довольно долго пропадали, — сказал ему на улице Штраус, — я уже начал беспокоиться. За это время вошла в дом всего одна девушка. Наверно, приходила в гости; если я не ослышался, она как будто плакала. Ух, какая темень!

Было ровно десять часов; в окно, выходившее на улицу, постучали три раза. Старик Штраус осторожно выглянул за дверь и сам открыл ворота. Вошли двое — Богдан и его племянник, белобрысый слесарь-подмастерье, которого Эгето хорошо знал в лицо, так как юноша работал в небольшой мастерской где-то возле муниципалитета.

Богдан, коренастый мужчина невысокого роста, обладавший некогда недюжинной силой, — до войны он был кузнецом и целых пятнадцать лет с помощью огромного молота ковал железо в цехе вагоностроительного завода Ганца на улице Кёбаня, — сейчас выглядел крайне изможденным. Под глазами его залегли черные тени, он тяжело дышал, и из груди его вырывались громкие хрипы; должно быть, у него опять был тяжелый приступ астмы, которая время от времени одолевала его и порой на неделю выводила из строя. Эту астму, так называемую рефлекторную астму, он приобрел осенью 1915 года в России, когда, попав в плен, в течение нескольких недель, грязный, в дырявых солдатских башмаках, тащился от Иван-города по болотам и размокшим лугам на восток. Три года провел он в плену и прибыл домой как раз в день своего сорокасемилетия, в ноябре 1918 года. Он сразу же включился в агитационную работу Коммунистической партии Венгрии.

Богдан и Эгето молча обменялись рукопожатием. Богдан тяжело дышал и растирал грудь. Затем он опустился на стул, стоявший у стола, и краешком глаза посмотрел на своего племянника, слесаря-подмастерья Жигмонда Богдана. Поняв этот взгляд, племянник и Штраус перешли в тесную каморку и закрыли за собой дверь. Богдан и Эгето остались одни.

— Хорошо, что вы вчера вечером не приезжали домой, — без всякого предисловия начал Богдан. — Людей одного за другим высаживали из трамваев!

— Штраус мне говорил, — сказал Эгето.

— Когда-нибудь я окончательно задохнусь, — тяжело проговорил Богдан, пытаясь улыбнуться.

Эгето поднял на него глаза.

— Пора уходить, — сказал он. — Здесь… конец!

Богдан промолчал.

— Чего вы выжидаете? — спросил Эгето.

— Надо уходить в подполье! — сказал Богдан, и глаза его загорелись. — Но мы вернемся, и я… — он не договорил, захлебнувшись кашлем. — Уймись, проклятый, — с трудом проговорил он и, сжимая руками грудь, попытался улыбнуться, но улыбка не получилась, лицо исказила гримаса, по лбу струился пот, зато глаза продолжали гореть неугасимым огнем. — Я не умру, — наконец отдышавшись, сказал он сухо и махнул рукой.

— Что мы должны делать? — немного помолчав, — спросил Эгето.

— Для этого я и позвал вас! — ответил Богдан.

Он заговорил о сложившейся в стране обстановке. Говорить ему было трудно, его душила астма. Он был совершенно согласен с Эгето и глядел правде в глаза: здесь пока что — конец!.. С социал-демократами — это даже политиканствующие старухи с фабричной слободки видят— не столкуешься; твердолобые профсоюзные бюрократы как в правительстве, так и вне его прибегли к самой бессовестной мелкобуржуазной тактике; и скорее всего, не от тупости, а вполне сознательно: «Бить левых, прислушиваться к правым!» Что же это такое?

— Кретины, — продолжал он медленно. — Кричат лишь оттого, что боятся. Черви, угодившие в хрен!

Он считал, что не пройдет и десяти дней, как контрреволюция натянет Пейдлу и всей его клике шутовские колпаки до самых ушей. Не надо закрывать на это глаза.

— Прикончили! — таково было его мнение о загадочном исчезновении Тота.

Потом он заговорил о румынах, а когда упомянул о Верховном совете великих держав Парижской мирной конференции, с кривой усмешкой несколько раз провел рукой по столу.

— Мы выйдем из подполья, — сказал он, уже утомленный разговором, и поглядел Эгето прямо в глаза. — И, по всей вероятности…

— Когда? — спросил Эгето, делая слабое усилие изобразить на лице легкую усмешку.