Позывные дальних глубин

— Я не верю в привидения и призраки, — отмахнулся Егор и снова наполнил лафитники. — Хватит нам попусту чаи гонять, лучше давай-ка выпьем за светлую память о моем бате. Жизнь его была честная и гибель героическая. А иного я бы и себе не пожелал. Если придёт и мой черёд, то хотел бы умереть, как он.

— Свят, свят! — Елисей Петрович испуганно осенил Егора крестным знамением. — Никогда так больше не говори, сын любезный. Накличешь ещё беду на себя. Какой уж ты ни есть безбожник, а с этим никогда не шути. Сия тайна велика есть, и силы в действо приходят огромные, страшные. Не касайся того, в чём сам не смыслишь. Я сам на войне в бездну заглядывал не единожды и знаю, что это такое. Уж поверь, человече, на слово мне.

— Я от отца своего никогда не отрекусь. Он для меня свят и чист во всех его заблуждениях, если таковые были. Иное дело — его сложные взаимоотношения с дедом. Но я ведь не жил в то время и поэтому им обоим не судья.

— Знаю, о чём ты говоришь… Но это твое право: думать так, а не иначе. И Бог вам всем в этом судья!

Егор с отцом Илларионом снова выпили по одной.

— А ты мудрее становишься с годами, рассудительнее, — изрёк монах. — Это меня истинно радует.

— Вы так думаете?

— Я так наверное знаю. И этому есть своё подтверждение. Ибо всё тленно в человеке, только нетленна душа его, а значит — совесть, которая проявляется с годами особенно остро. Ищет она себе покаянья и не находит — вот и мается человек в поисках истины, подчас и сам не ведая того, что в этом вечном поиске и есть его спасение. Ибо всё в мире приумножается временем.

— Это вы никак не можете мне простить, когда я вас обвинил в предательстве прежней профессии, в измене клятве Гиппократа?

— Я и думать про то перестал. А к тому говорю, что ты молод был тогда, задирист. Теперь вижу, что потрепала тебя жизнь, многому образумила, и потому на многое теперь глядишь иначе, нежели чем прежде.

— Что ж тут удивительного? У нас на флоте говорят: даже кнехт поумнеет, когда о швартовые концы пооботрётся.

— А это значит, что ты хоть на шаг, но ближе к Богу стал…

— Извини, отче. Но шибко верующим себя до сих пор не считаю. Хотя…

— Что — хотя? Уж договаривай.

— Просто в море бывает такое иной раз, что поневоле молиться начинаешь. И не за себя, а чтоб людей, моряков своих уберечь, которые в твое командирское всесилие как в Христово спасение верят. Все мы там…верим, когда уже больше не на что бывает надеяться. А потом забываем про молитвы свои и даже стыдимся их, как собственной слабости.

— Понимаю. И ничуть этому не удивляюсь. Всё поколение наше такое: замешано на вере и безверии, как тесто на испорченных дрожжах. В радости Господь вроде бы никому не нужен, его лишь в беде, да в горести вспоминают. Ведь русский человек сам по себе никогда не знает, как глубоко в нём сидит пресвятая православная вера его предков. И проявляется она самым необычным образом, потому как востребована бывает из самых сокровенных глубин собственной души. Мы же окормляемся ею вместе с материнским молоком. Вот и понятно становится, почему Русь нашу святой зовут.

Трапезу кончили далеко заполночь. Начали прибирать со стола.

— Лучше было бы все же тело отца твоего предать земле, — вдруг произнёс Елисей Петрович, следуя ходу своих мыслей. — Всё же зря ты этому воспротивился.

— Иначе я поступить никак не мог, Елисей Петрович.

— Отчего же так?

— Вы вот всё говорите про встревоженную блуждающую душу отца… Предположим, что так оно и есть. Но ведь душа моей матушки мается где-то совсем рядом с его затонувшим кораблем. А теперь посудите сами: могу ли я их разлучить? Есть ли у меня на это моральное право? Ведь они своими жизнями, по большому счёту, за мою жизнь заплатили.

Отец Илларион задумался. Но так и не нашёлся, что определенно на этот счёт сказать, лишь снова уклончиво промолвил: «Бог вам судья». Видимо, однозначного ответа и у него не нашлось.

Оба уже еле сдерживали зевоту. Но прежде чем отправиться спать, Елисей Петрович, как бы между прочим, заметил Егору:

— Зря дедушке часы-то подарил. Не тот случай… Лучше бы чего попроще нашёл.

Егор на это лишь снисходительно развел руками, мол, чего мелочиться.

28

Быстро летели отпускные дни. Встав на лыжи, Егор со Стёпкой бродили по окрестным полям, да перелескам. Вдвоем им было легко, весело и интересно. Вспомнилось, что так же вот когда-то он бегал на лыжах, догоняя быстроногую Катю. И сладкой истомой исходило сердце, полнилось бесконечной любовью к маленькому человечку, который, сопя и отдуваясь, неуклюже поспевал по лыжне следом за ним.

Водил Егор сынишку и по той самой заветной тропе, где он впервые увидал юную лыжницу, промелькнувшую перед ним, как в чудном сне, чтобы затем уже наяву прийти в его жизни и навсегда остаться в ней, сделавшись частичкой его самого.