Прах и пепел

– Чего ему от мальчишек надо-то было?

– Пойди да спроси.

– Кого?

– Да киллера этого грёбаного.

– Точно, спроси!

– Он тебе пулей и ответит.

– По тебе уж точно не промажет.

– Ага, вон какой мордатый!

– А Мороз храбёр, в одиночку попёр.

– Да какого хрена в одиночку! А мы-то…

– Да шлёпнули бы его в момент, где бы мы были…

Эркин стоял и курил, пока рассасывалась, распадалась толпа. Пока рядом с ним не остались только Фёдор и Грег, а в двух шагах Сашка с Шуркой. Эркин сплюнул и растоптал окурок.

– Как ты, Фёдор, говоришь? Цирк кончен. Понятно?

Фёдор кивнул.

– Чего ему было нужно от тебя? – спросил Грег.

– Велел передать, – Эркин достал ещё сигарету, повертел и засунул обратно, спрятал пачку, – чтоб носа из лагеря не высовывали.

– Понятно, – кивнул Фёдор. – И ради этого такой шухер устроил?! Это ж любому дураку и так ясно было. Чего ещё-то…? – и осёкся, не закончив фразы: таким тяжёлым взглядом посмотрел на него Эркин.

Убедившись, что Фёдор всё несказанное понял, Эркин посмотрел на Сашку с Шуркой, снова вытащил пачку.

– Сигареты были нужны? Держите, куряки.

Сунул пачку онемевшему Шурке и тяжело пошёл к семейному бараку. Фёдор рванулся было следом, но Грег удержал его.

– Ты видел, что он с чересчур языкатыми делает? Всё, пошли спать. К утру он остынет, тогда и поговорим, – посмотрел на Сашку с Шуркой. – Живо, мальцы. И чтоб рядом здесь вас больше не видели, сам всё вам поотрываю. Поняли?

Сашка и Шурка закивали, соглашаясь.

– Брысь, мальцы, – закончил свою речь Грег. Поморщившись, тронул повязку на виске. – Пошли, Фёдор.

Сашка и Шурка задержались, пересчитывая и деля сигареты. Эркин, вскрыв пачку, выкурил одну, и делёжка затруднялась нечётным количеством.

Тяжело переступая, Эркин шёл к семейному бараку. Он хотел одного: лечь и ни о чём больше не думать. Он даже как-то не сознавал, что на крыльце стоит Женя в накинутом на плечи пальто, и, только подойдя к ней и когда она его обняла, тупо спросил:

– Женя, ты?

– Я, я, – всхлипнула Женя. – Господи, Эркин, что это было?

– Ничего, – он обнял её, вдохнул запах её волос, ткнулся в них лицом и повторил: – Ничего.

Женя прерывисто вздохнула, прижалась к нему и тут же мягко отстранилась.

– Ну всё, пошли, Эркин, пошли домой. Господи, неужели обошлось? Пошли, поздно уже.

Эркин молча кивал, идя за Женей. Подождал в проходе, пока Женя разденется и ляжет: двоим взрослым в отсеке не повернуться.

– Эркин, – тихо позвала Женя.

Он вошёл, разделся и необычно тяжело залез на свою койку, вытянулся. Женины руки расправили одеяло на его плечах, подоткнули свисающий угол. Он беззвучно шевельнул губами, не открывая глаз: сил уже ни на что не было.

– Спи, милый, – по его виску скользнули губы Жени.

Еле слышно скрипнула нижняя койка: Женя легла. Сонно дышит Алиса, еле слышно всхлипывает во сне Нюся, уже совсем спокойно дышит Женя… все спят, его никто не видит, он один… и тупая боль в груди, боль во всём теле, будто заболели все ушибы, все синяки, всё сразу… пинки и тумаки надзирателей, шипы пузырчатки, удары током, уколы обработки, горячка… он с беззвучным стоном перекатил по подушке голову. Что это с ним, почему, за что…? Он не может больше, не хочет… откуда эта боль?

Эркин с усилием открыл глаза. Синий потолок, синий полумрак. Повернувшись набок, он видит лицо Жени, усталое, измученное. Ей его сегодняшние похождения… тоже солоно пришлись. И он ничего не может ей рассказать. Ни сейчас, ни потом. Но не от этого боль. Он хочет спать, а закроешь глаза – наваливается тяжёлая чёрная темнота и давит. Что это с ним?…

…Ухмыляющаяся рожа Полди.

– Ну, краснорожий, на колени! Отмылся, значит, навозник?!

И пинок в спину, от которого он падает лицом в навоз, в только что собранную им кучу. И торжествующий злорадный хохот над головой…