Правда и кривда

— Он еще и смеется. Сейчас принесу дрова.

— Не надо, мама.

— А чем же тебе борщ подогреть?

— Есть чем! — нагнувшись, Марко достал из-под скамейки топор и ударил им по костылю.

— Сумасшедший, что ты делаешь!? — вскрикнула мать.

— На дрова стараюсь вам, — засмеялся Марко, рубя костыли. — Так, мама, и начнем председательствовать на своих ногах — хватит чужих.

— Не рано ли, сын? — печально и радостно смотрела, как разлетались костыли на чурки. Потом собрала их, бросила в печь и подожгла. Сухая древесина сразу взялась огнем и загоготала.

— Горят? — пригибаясь, посмотрел Марко.

— Горят! Пусть все плохое сгорит… А к тебе уже дважды гости приходили.

— Какие там еще гости?

— И не догадаешься, — ставит на стол полумисок борща с грибами. — Подожди, не они ли, неприкаянные, снова идут? — повернула голову к порогу. — Таки они, и ночи нет на них!

Кто-то со двора зашуршал руками по дверям, клацнула щеколда, и удивленный Марко увидел согнутые фигуры Безбородько и Шавулы.

— Государь-хозяин великий, к тебе можно? — выпрямляясь, с наигранной бодростью спросил Безбородько. — Или теперь и в хату не впустишь?

— В хату, когда она будет, может, и не впущу, а в землянку заходите, — не очень приветливо взглянул на поздних и непрошеных гостей, которые уже, тесно прижавшись плечом к плечу, подходили к столу.

— Одни опята плавают! — глупо вырвалось у Шавулы, когда он заглянул в миску.

— Бедно, Марко, ужинаешь, бедно, — покачал головой Безбородько.

— Что имею, то и ем.

— Ну, это дело, практически, завтра поправится, — прозрачно намекнул Безбородько и сразу же перевел речь в шутку. — Но, может, сегодня уже следует поужинать яко председателю?

— Неужели ты догадался что-то принести мне как председателю? — насмешливо спросил Марко.

Безбородько насторожился, будто цапля над водой, не зная, что и ответить на насмешку, но махнул рукой и пустился вброд:

— Таки принес! Не погнушаешься?

— Нет, не погнушаюсь, Антон, если оно свое, а не одолженное.

— Да что ты, Марко! Разве же мы посмели бы с таким к новому председателю прийти? Закон надо знать.

— А Шавула, наверное, посмел бы! Это он как-то говорил мне возле райкома.

— Не добивай меня, Марко, окончательно, — виновато искривил заросшее лицо Шавула. — И, если можешь, забудь и извини тогдашние дурные слова. Я, сам понимаешь, полупьяным был и молол что-то, как в горячке, о! — Он отбросил полы пиджака, почтительно сгибаясь, положил на стол круг колбасы и четвертину сала, а Безбородько извлек из кармана бутылку водки, ударил ладонью в донышко — и пробка полетела до самой печи.

— Прошел ты, Антон, практику, — не выдержала мать, удивляясь и возмущаясь, чего это ее сыну захотелось сидеть с такой компанией. Ну, ему виднее, как надо сделать; между людьми и шавулы живут — не перевелась разная нечисть на свете…

— За твое здоровье, Марко, — даже с какой-то торжественностью поднял рюмку Безбородько, тоже в душе удивляясь, что так легко начался этот непривычный ужин. — Желаю, чтобы тебе хорошо жилось и хозяйствовалось.

— А на самом деле, Антон, чего ты мне желаешь? — безжалостным взглядом обжег Безбородько. — Чтобы я скорее себе шею свернул или еще чего-то в таком плане?

Безбородько запыхтел от этого взгляда, но как-то выдержал его, у него только чуть-чуть вздрогнули и скособочились веки, пустыми занавесками опадающие над глубоко вдавленными глазами.

— Нет, Марко, не желаю тебе этого, — снова степенно начал разливать водку. — Не буду скрывать, что после нынешнего собрания, практически, очень невесело у меня на сердце. Да и ты на моем месте едва ли имел бы большую радость. Но критику надо терпеть и исправляться. Сам сегодня яснее увидел ошибки и тому подобное. Ну, и раскаиваюсь, что преждевременно погнался за собственным домом, он, мерзкий, больше всего оторвал меня от людей и колхоза. Клятая собственность, как леший, засосала меня в болото.

— Скажи на милость божью! — изумленно вырвалось у матери: раскаяние Безбородько поразило ее. — Значит, еще не совсем пропащий ты человек.

— Где есть такие грабли, чтобы от себя гребли? Да и рука как-то у человека все к себе гребет, — глубокомысленно ввернул Шавула свое словцо и прикрыл глаза веками, похожими на столбики. — Опять-таки, извини мне, Марко, ту глупую болтовню перед пленумом. Зачем нам всю жизнь враждовать? Еще, увидишь, и Шавула тебе понадобится! О!

На миг во взгляде Марка мелькнуло дьявольское лукавство, но он сразу же пригасил его преувеличенной серьезностью и даже рот прикрыл рукой, чтобы не тряслись возле него неверные складки.

— Трепотню твою, Мирон, куда ни шло, постараюсь забыть, хотя и достал ты меня до самой печенки. Но за грабли, которые к тебе колхозное гребли, никто не забудет — ни я, ни люди. Здесь только суд, если он будет милосердным, простит тебя. Ты еще не имел с ним дружбы?

Шавула заерзал, засовался на стуле, и лицо у него болезненно покривилось жалостностью: совсем открутиться не мог, потому что сам говорил Марку, что понемногу берет из колхоза, но и терпеть тюканье в глаза о своих кражах тоже был не в силах.