Правда и кривда

Но лицо отца Хрисантия стало тверже:

— Идите от меня… Сегодня ничего не скажу вам…

— А завтра? — не отступал Поцилуйко.

— Я не знаю, доживу ли до завтра.

— Доживете! — пообещал Поцилуйко и многозначительно взглянул на попа. — Тогда, если вы такие деликатные, прощаюсь с вами до завтрашнего дня. Доброй ночи, — он снова согнулся в три погибели и вышел из жилья.

Когда за ним закрылись двери, отец Хрисантий с невыразимой печалью прошептал то, что пелось только в страстной четверг: «Нечестивый же Иуда не восхоти понимать», — и снова начал руками отдирать от сердца хищную птицу страха.

XXXV

На одной половине небосклона полнели и разрастались прекрасные по размаху, величию и форме фиалковые тучи. Вот они перегнулись через зенит, отслоились от неба, раскрыв часть его глубины и прихватив с него мраморно-белый венец. Теперь и тучи, и небо над ними, и земля под ними, и последний желто-мглистый просвет с одного края горизонта, и первая молния с другого — все это было похоже на незавершенные полотна гениев о создании мира.

Григорий Стратонович восторженно вбирает в глаза, в душу эти полотна и улыбается от блаженства. Улыбается и Марко Бессмертный, потому что просторно, величественно и хорошо вокруг. И к тому же майский дождь провисает прямо над его полями — на радость, на хлеб.

— Идут два полуголодных чудака и чему-то радуются, — покосился Григорий Стратонович на Марка и засмеялся.

— А почему бы и не радоваться? — бросает веселое лукавство в морщинки под глазами и в подковку усов. — Пахоту заканчиваем, все всходит и растет, как Дунай, дожди идут, будто по заказу, у людей увеличилось радости, и, снова же, лес достали. А вот чего тебе радоваться — не знаю.

— Чего? — Григорий Стратонович поднял голову вверх. — Небо какое! Божественное!

— Божественное.

— Гремит на зеленое дерево?

— На зеленое, на урожай.

— И школа растет, и записки понемногу пишутся, и ко всему этому я уже дал сегодня пояснение корреспонденту областной газеты.

— О чем? — сразу скривился Марк. — То самое крутится?

— Тот же ведьмовский клубок. Новая анонимка пришила на меня о картах в партизанском отряде.

— Ну, а основания были для доноса?

— Были. Поцилуйки всегда так делают, чтобы к зерну правды подбросить горсть грязи… В отряде, действительно, зимними вечерами ребята играли и в дурака, и в очко — денег хватало и советских, и немецких. Мы с комиссаром начали бороться против игры в очко. Кое-кто бросил играть, а наиболее активные картежники начали таиться от нас. Однажды вечером я наскочил на их теплую компанию. Они как раз банк метали и так увлеклись, что не заметили, как я сел у самого банка. Переполошились, повскакивали ребята с мест, а я к ним:

— Садитесь!

Сели они, отводят глаза и от меня, и от банка, где лежит целая груда денег.

— Кто метает банк? — спрашиваю.

— Да… Мы больше не будем… Вот увидите, товарищ командир.

— А чего зарекаться? — заговорщически посмотрел на них. — Давайте и мне карты.

— Товарищ командир, увидите, не будем… — крутятся ребята, будто на горячее сели.

Еле я уговорил их сыграть со мной и сразу же сорвал банк.

— Вот этого не ждал от вас, — удивился Марко.

— Да я и сам не надеялся, — беззаботно ответил Григорий Стратонович. — Словом, в тот вечер я обыграл всех своих картежников, набил мешок деньгами и отнес комиссару. А когда к нам прибыл самолет с Большой земли, мы деньги передали в Государственный банк. Хорошо, что у меня расписочка сохранилась, а то таскали бы теперь, что присвоил себе тот чертов банк.

— Когда же мы избавимся от этого отребья, что отравляет жизнь? — возмутился Марко.

— Этого, наверное, никто не скажет. Плывут разные доносы, анонимки во всякие места, и каждый дает им ход, думая, что становится на защиту правды. Так и сходятся правда и кривда. Человек терпит, мучится, а доносчику что? Не выгорело в одном месте — строчит в другое. За доносы у нас не наказывают, доносчик чувствует себя почти неприкосновенным лицом — персоной грата.

И тут ударил гром.

— И на их головы придет гром! — сказал Марко. — Это страшная, но временная зараза.

— И я так думаю.

С вьющейся дороги к ним охлябь[46] подъехал Демьян Самойленко, бригадир первой бригады, грозный с виду мужичонка с такими темными румянцами, какие осенью бывают на листьях груш. Списанный по чистой танкист, который жег, гладил и таранил врага и сам горел, как факел, он уже вовеки пронесет грозу в своих больших артистичных глазах. И даже теперь, когда в них отображался человек, над ним тоже полыхали отблески далеких битв и пожаров.

Демьян соскакивает с коня и строго отдает честь обрубком руки.

— Марко Трофимович, уже и просо в земле! Теперь, можно сказать, выскочили на сухое: пахоту под оврагом закончили!

— Спасибо, Демьян, — положил обе руки на плечо бригадиру.

— Аж не верится, — радостно вздохнул бригадир. — Что дальше делать?

— Тракторами поднимать пар, глубина пахоты: двадцать семь — двадцать восемь сантиметров.

— Для чего так глубоко?