Правда и кривда

— Сам подумай: прошлый и этот год были щедрыми на дожди, значит, надо ждать, что следующий принесет засуху. У нас оно почти всегда крутится так: на два влажных года третий приходится сухой. Итак, загодя надо готовиться к битве с ним, не прогадаем.

— Будут трактористы бунтовать.

— А мы с ними по-доброму должны поговорить и договориться. Коней сегодня же пустить на подножный корм, а завтра — пахать людям огороды.

— Это дело! — Самойленко одобрительно кивнул головой. — Сколько за пахоту брать? Соседи платят по четыре рубля за сотку.

— Упустим рубль. Старикам и сиротам пахать бесплатно.

— А когда кто не выполняет нормы?

— Тем пока что не пахать.

— А Безбородько?

— Безбородько? Пусть он попробует доносами пахать.

Еще раз загремело, все кругом притихло, и враз майский дождь широко пустил над землей сизовато-синюю сетку.

Самойленко вскочил на коня и поехал к своей бригаде, а Бессмертный и Заднепровский спустились к ставку, над которым упорно вытанцовывал дождь.

— Сколько за эти дни прибыло воды, — удивился Григорий Стратонович.

Они перешли плотину, прислонились к развесистой, с выбитым сердцем вербе. Оглядываясь кругом, Марко увидел, как над самой водой пролетели два кулика-травника, в клювах они держали сухие стебли травы. Вот птицы припали к воде и через минутку с жалобным попискиванием отлетели в сторону.

Не этих ли птиц он встретил на снегу, когда возвращался домой? Травники, уже одетые в весенние одежды, поблескивающие белыми зеркальцами на крыльях, снова со стеблями спустились к воде и снова в тревоге подались на луг. Почему они так беспокоились?

Марко, крадучись, осторожно пошел по-над берегом. И то, что он увидел, взволновало и поразило его. Прямо на траве лежало вымощенное из сена невысокое гнездышко, а в нем крестиком прислонялись четыре светло-охристых пасхальных яйца. Вода уже подбиралась к ним, и маленькие птицы напрасно старались стеблями сена поднять вверх, защитить от волны свое непрочное гнездышко, своих будущих детей. Еще плеснет вода раз-другой и заберет с собой и гнездо, и пасхальные яйца.

Вот травники увидели нового врага — человека, выпустили из клювов стебли и затужили беспомощной птичьей тоской. Марко для чего-то шикнул на них, достал нож, не касаясь гнезда, вырезал вокруг него землю, вынул ее и перенес на более высокое место, куда не дойдет вода. Здесь, между кочками осоки, он и примостил гнездо, не зная, вернутся к нему птицы или нет.

Мокрый, обрызганный, он обеспокоенно пошел к вербе, с которой гром выбивал последнюю муку истлевшей сердцевины.

Возле нее улыбался к нему учитель, который видел все приключение с птицами и их гнездышком.

— Хорошо, Марко Трофимович, что вы есть на свете, — крепко сжал в объятиях мужчину.

— Чудаки мы с вами оба, — неловко сказал Марко. — Нашли, о чем беспокоиться! А все-таки приятно было бы, если бы птицы не бросили гнездо.

Они сели под вербой на корточки, присматриваясь к тому месту, куда Марко перенес гнездышко. И вот над ним, попискивая, появились птицы, покружили, помахали белыми зеркальцами и упали вниз, снова взлетели и снова опустились.

А над всем широким миром, над заштрихованными лесами, над первой прозеленью полей, над повеселевшими луговинами, над пригнутыми вербами, над притихшими птицами, над венчиками цвета и над двумя простыми и добрыми людьми дымился надежный дождь.

XXXVI

На краю прогнутого вечернего неба, врезаясь в зрительную мглу, до сих пор трудится старый сгорбленный ветряк; в очертаниях его есть упрямство упорного работящего человека, и жизнь его тоже похожа на жизнь человека. И хоть ветряная мельница имеет каменную душу, но каким она берется теплом, когда мелет тебе, человече, муку на хлеб. А если стынет человеческая кровь от бесхлебья, то леденеет и душа ветряной мельницы. И стоит она тогда на юру, как крест, поставленный на упокой всего села.

Марко тихо идет притихшими полями, присматриваясь к работе единственного теперь, не скошенного войной ветряка: между его размашистыми раненными крыльями то и дело вырастают пушистые, отбеленные луной облака и, кажется, перемалываются на муку. Ну да, если бы столько муки вытряс мучник, то Марко не сушил бы голову, чем помочь людям. А то за мешок какого-то зерна, продымленного войной, то старцем обиваешь пороги всех учреждений, то хитришь и выкручиваешься, словно цыган на ярмарке. Но война и этому научит. Хотя, какая же война, будь ты трижды и навеки проклята! Скрутили же, отвернули голову ей, костистой, а она еще везде дает о себе знать: не отходит от жизни, как ворон от крови. Уже не в силах убить или пеплом развеять человека, когда он трудится, врывается с убийствами в его сны. Теперь и добрых снов стало маловато, как и хлеба.