Правда и кривда

Все это, словно удар грома, ошеломило Киселя. Он хотел что-то сказать, но удержался, уперся спиной в вилис и тоскливо смотрел, как закрылась дверца ЗИСа. К нему, будто сквозь кипяток, донесся смех из машины — неужели у кого-то теперь и радость могла быть? Кисель дрожащей рукой вынул из кармана платок и начал отирать пот, который выжимался не солнцем, а мучительной грустью. Когда ЗИС тронул с места, он потянулся к нему туловищем и обеими руками, но сразу же и опустил их, потому что разве мольбами можно вернуть утраченное? Для этого, очевидно, надо что-то другое. И от этой мысли тоскливо зашевелились другие, вползая в его края жизненных дорог. Но сразу же прогнал их, потому что разве же он для себя старался, разве ему лично нужна эта рожь, пусть бы на пне закоченела она! И снова к краешкам его дорог поползли сомнения, и он молча выкорчевывал из себя поединок мыслей, признавал — и признать не хотел свою вину, потому что не сам он так старается… то есть старался на руководящей работе… Где там было думать о святости к работе, когда больше думалось о том, как бы не схватить «строгача» за эту же недосеянную или несобранную рожь.

Теперь он впервые за долгие годы посмотрел на поле не как тот руководящий работник, которому надо кого-то разносить за пахоту, сев или хлебозаготовки, а как обычный смертный… И из этого ничего не вышло… Почему-то нивы показались ему пожелтелой сценой в театре, где внезапно оборвалась часть его биографии, и колосья — не пели, не сочувствовали ему, а шипели на него…

— Так к следователю ехать или домой и к дому? — спросил из кабины шофер.

В руке его одиноко зеленел напрасно погубленный колосок ржи, и Кисель почему-то вздрогнул и безнадежно махнул рукой.

— Езжай, куда хочешь, теперь все равно…

— Может, к кухарке с весенними глазами? — оживился Иван Игнатович, которому снова захотелось увидеть ту женщину, от взгляда которой хотелось стать моложе и лучше.

Кисель встрепенулся, будто его ужалил шершень… И что было бы послушаться кухарку — отведать ее борща? А в это время машина с секретарем ЦК поехала бы кто знает куда и не зацепилась бы за его судьбу. Так разве угадает человек, на чем он должен споткнуться?

Кисель поднимает завядшую голову. На дороге уже оседает пыль, а за ней прозрачными прожилками расщепляется прогретый стеклянный воздух, и марево дрожит за рожью, на которую он некоторое время не приедет начальником. Ну, а потом как-то перемелется. Кисель начал забегать мыслями наперед, но одна со стороны ужалила его. «Приехал-уехал», — с невыразимой горечью вспомнил свое прозвище и чуть ли не застонал. Вот и все, что осталось от его деятельности…

Возле каждого поля, возле каждого клина останавливался ЗИС, и секретарь ЦК обеими руками то ласкает, то разворачивает, то прижимает хлеборобский труд. Он тешит и радует его сердце, а вот на клине присохшей гречки загрустило он.

Растерянность уже отошла от Марка, он внешне становится спокойным, хотя в голове сейчас бурлит коловорот мыслей.

— Для первого года хозяйствования совсем неплохо, даже хорошо, а с овощами — прямо-таки чудесно! И молодцы, что не обдираете покупателя. Марию Трымайводу и ее бригаду непременно надо отметить! — секретарь ЦК одновременно говорит и Михаилу Васильевичу, и Марку.

— Не забудем, — что-то записал в блокнот Михаил Васильевич. — А что с председателем делать?

— С этим анархистом? — засмеялся секретарь ЦК. — Посмотрите осенью, когда урожай будет в амбаре. А чего же вы, Марко Трофимович, обозвали Киселя троцкистом? Он в оппозиции был?

— Нет, не был, — замялся Марко.

— Досказывайте, досказывайте.

— Мы его так прозвали за то, что не понимает или не любит он земледельца, все ждет от него политических ошибок, выискивает у него другую душу и аж трясется, чтобы тот, случайно, не имел лишнего куска хлеба или яблока для ребенка. Для него крестьянин — это только выполнение норм по хлебозаготовке, займам, молоку, мясу, шерсти, яиц и слушатель его выступлений. На всем, без потребности, экономит Кисель: и на детском румянце, и на женской красоте, и на хлеборобской силе.

— Еще не перевелись такие знатоки села, — задумчиво сказал секретарь ЦК, взгляд его омрачился и полетел куда-то далеко.

Молча проехали некоторое время, присматриваясь к полям и мареву над ними.

— Борщом своим, председатель, угостите? — неожиданно услышал Марко.

— Борщом?.. С охотой, только, извините, без мяса, постный он.

— Нам уже даже полезнее потреблять постный, — с какой-то насмешкой взглянул на себя и упитанного секретаря обкома.

К полевому стану они подъехали как раз в обеденную пору, когда уставшие люди садились на землю, а удивленные подсолнечники присматривались к ним и к мискам с нарисованными подсолнечниками.

— Здесь бесплатный борщ выдается? — подошел секретарь ЦК к Екатерине Павловне.

— Ой… боженько мой… — клекотом вырвалось у той, и она, округляя глаза, для чего-то тихо спросила: — Это вы?..

— Кажется, я. Угостите своим борщом?

— Да я сейчас…