Правда о втором фронте

Утром, горячим и прозрачным, мы поехали осматривать Париж. Несмотря на сравнительно ранний час, открытые уличные кафе, захватившие добрую половину тротуаров, были полны парижанами, которые пили все, что угодно, только не кофе. («Оно же суррогатное», — укоризненно объяснил нам официант, когда мы заказали себе по чашке.) За маленькими круглыми столиками восседали молодые люди с винтовками, пистолетами и гранатами. Мимо них скользили сотни велосипедистов. Молодые парижанки в коротких юбочках или трусах катили вдоль тенистых улиц. Париж несколько лет не видел такси и автобусов, метро было парализовано отсутствием электроэнергии.

В рабочих районах города разбирали баррикады. У одной из них, где-то за Латинским кварталом, возился одинокий человек, смуглый и седоволосый. Когда наша машина остановилась перед его баррикадой, он на ломаном английском языке попросил папироску, а закурив, начал рассказывать о себе. Это был испанский республиканец. Жил он на этой заброшенной улице вместе с другими эмигрантами. Жил мирно, спокойно, забыв о всех политических треволнениях: он был уже стар и болен. В его тесную конуру под лестницей не доносились даже смутные вести о войне. Старик не покидал приютившей его улицы, чтобы не напоминать властям о своем существовании. С другими эмигрантами он говорить не мог: его соседи прибыли не то из Венгрии, не то из Румынии.

Несколько дней назад он совершенно случайно услышал призыв французской компартии к вооруженной борьбе против немцев. Он даже не понял толком, что произошло. Он запомнил только совет строить баррикады, доставать оружие. Оружия у него не было, но он знал, как воздвигают баррикады. И он начал строить свою баррикаду в надежде на то, что она кому-нибудь да пригодится. Соседи отказались помочь. Но на этой улице не раздалось ни одного выстрела. Труды старика были напрасны. Новые власти приказали убрать заграждения. Соседи и тут не помогли: сам строил, сам и разбирай!

В Сен-Дени перед домом, украшенным огромным красным полотнищем: «Вступайте в партию расстрелянных!», стояла большая очередь. Надпись на двери гласила, что здесь помещается райком Французской коммунистической партии. Очередь образовали люди, желавшие вступить в ее ряды. Ни одна из политических партий Франции не понесла в борьбе с немцами таких колоссальных потерь, как коммунистическая. Не сами коммунисты, а католики прозвали ее «партией расстрелянных». Теперь, всего за несколько дней, в столице пятьдесят тысяч человек из рабочих предместий стали коммунистами. Некоторое время спустя, вернувшись в Париж из Голландии, я спросил, как идет рост партии. Мне ответили: «Приближаемся к двумстам тысячам в одном только Париже».

Братья заменяли братьев, убитых немцами; сыновья занимали места погибших отцов, отцы стремились встать в ряды партии на место потерянных детей. Всемирно известный профессор Поль Ланжевен[17] пришел просить партию принять его в свои ряды и позволить ему занять место убитого немцами зятя.

В райкоме встретили нас с подчеркнутой любезностью и настороженностью — нас приняли сначала за англичан. Французы повсеместно относились к британцам с большой подозрительностью. Они очень хорошо помнили речь фельдмаршала Смэтса в английском парламенте — он предсказывал неизбежность подчинения Франции британской воле. Настороженность немедленно исчезла, как только французы узнали, что передними русские. Они начали тискать нас в объятиях и лобызать. «Ну, как Москва?» Мы отвечали, что Москва «ничего, стоит». Они хотели знать все и обо всем — о Москве, о стране, о нашей армии и нашем народе. Они требовали фактов. Они с энтузиазмом сравнивали свою борьбу с борьбой русских людей.

Подполье было суровой школой для коммунистов. Оно стоило им больших жертв, но они вышли из него окрепшими морально и стали политически еще сплоченней. Теперь они уверенно смотрели вперед. Их не смущали ни сомнительные комплименты ненадежных друзей, ни ругань врагов, ни недоверие вчерашних соратников. Те самые католики, которые называли компартию «партией расстрелянных», были «сдержанного» мнения о коммунистах как о политиках и государственных деятелях. Один из руководителей «Народного республиканского движения», с которым мне довелось однажды долго беседовать, не скрывая пренебрежения, говорил:

— Конечно, коммунисты — прекрасные борцы, они даже героями могут быть. Но, простите меня, государственными деятелями они никогда не станут. Слишком много у них беспочвенного романтизма. Не только в их поведении, но и в программе и в идеях. Политика требует политической хватки, хитрости, дипломатии. Все это приобретается только опытом. А где у них опыт? Нет, нет, они не государственные деятели…