Правитель империи

— На мой взгляд, — говорил Бжезинский, — крупнейшая из всех ошибок большевиков была совершена в день, когда они взяли власть. Объявив о том, что церковь отделяется от государства и что оно, это новое государство, является атеистическим, у мужика отняли Бога. Может быть, создали что-нибудь равноценное взамен тысячелетней веры? Нет, нет и нет. Переделать природу человека? Это оказалось не под силу даже «освободившемуся пролетариату, вооруженному могучим учением современности марксизмом-ленинизмом». Я употребил здесь клише русских — слово в слово. Впрочем, дело не столько в словах, сколько в сути явлений, за ними скрывающихся. Итак, у мужика отняли веру, которая — хорошо ли, плохо ли, веками сдерживала зверя в человеке, лишили его первоосновы морали. В результате убийства веры постепенной эрозии подверглись естественные человеческие идеалы — честность, правдивость, достоинство, бескорыстие, порядочность.

«Злоба, и на сей раз злоба мутит рассудок почтенного профессора», думал Джерри, хмуро слушая Бжезинского.

Джерри вспомнил о старинном русском иконостасе, который он, используя свой дипломатический паспорт, вывез в Штаты из Москвы несколько лет назад. По утверждениям экспертов Парсела, иконостас был бесценной исторической реликвией. А ведь Джерри отдал за него сущий пустяк, кажется, что-то около тридцати тысяч долларов. «Пятнадцатый век?!» — удивлялись его гости, рассматривая искусно реставрированные иконы. И Джерри чувствовал, что отношение большинства его знакомых соотечественников к печальным божественным ликам такое, словно они увидели тотемы дикарей.

В тот свой приезд Парсел на приеме у американского посла долго беседовал с одним из влиятельнейших митрополитов русской православной церкви. «Коммунисты, — тихо говорил монах, полузакрыв глаза, — сумели повести за собой миллионы. Говорят, будто они взяли за основу своей веры библейские заповеди. Не просто говорят — злобно хулят, обвиняют. за что же обвинять? За „плагиат“ добра, любви, братства? Да благословит Господь на все времена подобное заимствование!».

В соборе Святого Воскресения в Сокольниках Джерри посетил воскресную службу. Он любил и сладкий церковный запах, и возвышенное звучание хора, и ушедшие в молитву, отрешенные от всего земного глаза прихожан. Находясь в очередной раз в Москве, Парсел посещал две-три действующие церкви (каждый раз новые) и обязательно — Елоховский собор. «Как много народа, всякий раз отмечал он. — Так самозабвенно, с такой детски безоглядной верой, как в России, не молятся нигде в мире! И молодежь есть. Мы кричим, что русские притесняют верующих. Меж тем, у них ни в одной анкете нет пункта „Вероисповедание“. А у нас практически всегда при приеме на работу нужно ответить на такой пункт письменно. И на моих заводах — тоже. Увы, как у всех, так и у меня. И увольнение здесь с работы за то, что кто-то ходит в церковь — неумная ложь. Я и самого патриарха об этом спрашивал, и низших священнослужителей, и верующих сотни. Может, и было когда-нибудь на заре революции. Но не сейчас. Нет, не сейчас».

Бжезинский продолжал говорить увлеченно, артистично; сопровождал свою речь эффектными жестами, перемежал хорошо отрепетированными паузами. Джерри, казалось, мирно дремал.

Однако в душе его медленно нарастало чувство досады. Оно ширилось, ширилось, грозило перейти в раздражение — желчное, открытое.

«Фигляр, — едва сдерживая себя от гневных реплик, думал Джерри. Болтун, самовлюбленный и самонадеянный. Он же ведь ни разу в России сам не был, с живыми русскими, кроме перебежчиков, не обмолвился ни словом. А какой апломб, гонор какой! Сколько же всяческой дряни намешала природа в одном человеке. И для нас это не просто человек. Это один из лучших наших советологов! Во всяком случае, в усердии и способностях ему никак не откажешь. А в итоге что же получается? Злоба его ведет к искажению истины, к непониманию, к невежеству. А ведь он и ему подобные лезут и попадают! — в советники администрации, белого Дома по проблемам Советского Союза. Рекомендации готовят — по культурным, военным, политическим, экологическим аспектам наших отношений. Создаются — на основе таких вот „рекомендаций“ тактические, стратегические планы. Страшно когда судьбы сверхждержавы покоятся на злобе и глубоком невежестве, тщательно прикрываемом тогой архиакадемической учености. Разумеется, я, Джерри Парсел, ненавижу Советы в тысячу раз больше, чем сей нищий университетский выскочка. Но я сохраняю при этом холодную голову и способность к объективному анализу. Без этого в сегодняшней „битве миров“ ошибки, просчеты и, наконец, скорое поражение обеспечены в абсолютной степени»…