Правозащитник

И она повела нашего героя вверх по винтовой лестнице. В коридорах были установлены точеные античные статуи, которые, казалось, ваял сам Донателло, Канова или Челлини; на стенах развешены картины Ватто, Виже-Лебрен и Фрагонара, воскрешающие образы ангельских девушек в шляпках из страусовых перьев, наряженных в муслиновые, шелковые или ситцевые платья; на отдельных полотнах — античные нимфы, беззаботно плескающиеся в мраморных купальнях, увитые плющом и слушающие игру на арфах Диониса и Орфея; на гобеленах — история любовной идиллии между Филемоном и Бавкидой.

Татьяна привела гостя в особую комнату — она отличалась от остальных тонким изяществом и необычностью декора. Здесь было особое сочетание белых и темных тонов, хитрое переплетение барокко и модерна. Сама мебель — красного дерева с серебряными ножками; шкафы — в стиле Джона Буля; висящие панно отдавали изяществом и навевали мысль о временном обиталище князя или принца. Прямоугольный громадный стол с широким изумрудным «полем» был завален книгами, бумагами, лупами, папками, посеребренными паутиной времени; все наводило на мысль, что когда-то комната служила для бывшего хозяина и спальней, и рабочим кабинетом; но Белосельский словно на мгновение ощутил дуновение одиночества, покинутости кабинета его некогда преданным обитателем; это проявлялось в некоторых мелочах.

— Это кабинет Вашего отца?

— Вы угадали, — тихо произнесла Татьяна, — здесь все так, как было в те последние дни… Я решила сохранить эту комнату, эти вещи, которые напоминают о нем… для него это было дорого… он дорожил уединением… Мне иногда казалось, что он хотел закрыться не от нас, а от жизни, от трудных решений, которые принимает человек… которые иногда, из благих побуждений для одних, приносят вред другим… Впрочем, я была слишком мала тогда, чтобы задумываться о таких сложных вещах… Ведь детям многого не говорят, не правда ли? Но детский ум слишком восприимчив, я всегда догадывалась о таких вещах, которые держались в секрете… Я единственная, кто могла нарушать уединение отца… Меня он всегда бывал рад видеть… именно здесь он впервые начинал обучать меня… премудростям банковских операций… Вам не стало скучно от того, что я так рассказываю?

— Нет, нет… я весь во внимании.

— Именно тут я постигла азы банковского мастерства, хотя многие говорят, что нечему учиться… Вы же сами были владельцем банка.

— Это было давно, в те далекие времена… я был другим…

Татьяна пристально взглянула на него.

— Я не всегда был таким, как сейчас. В юности я сочетал в себе самые противоречивые качества. Если перенестись на двадцать лет назад, то я покажусь себе слишком отвратительным.

— Не поверю…

— Так Ваш отец всему обучил Вас? Значит, он предвидел, что Вы можете стать талантливым руководителем, неизбежным исполнителем всех его начинаний.

— Отец говорил, что в бизнесе друзей нет — та фраза, которую я услышала от Вас в первый Ваш визит в наш банк.

— Не будем вспоминать, я понимаю, на что Вы намекаете.

— И все-таки я продолжаю чувствовать себя немного обязанной…

— Ну, теперь, когда мы узнали друг друга поближе, Вы же имеете понятие обо мне, о моих взглядах, моей миссии.

— Да, да… И я хотела бы участвовать в Ваших начинаниях, если, конечно, Вы позволите.

Белосельский улыбнулся.

— Давайте подождем того момента, пока я не верну Вам предприятие Вашего отца.

— Это может растянуться на долгие годы.

— Отнюдь, — возразил Белосельский, — все произойдет гораздо скорее.

В эту минуту вошел Николай и попросил Татьяну спуститься вниз, так как приехал какой-то важный родственник.

— С Вами хочет поговорить господин Лагания, — произнес Орланов, обращаясь в Белосельскому, — он ждет Вас на балконе. Я провожу.

Белосельский молча кивнул в знак согласия.

Лагания облокотился на балясины белой балюстрады. Ему было лет за пятьдесят, он был лыс, но взгляд его не потерял живости, а голос — уверенности. При виде Белосельского Лагания протянул ему руку, которую Алексей, из уважения к семье Орлановых, все же пожал. Как только Николай Орланов удалился из галереи, Лагания мигом преобразился. Он сбросил с себя маску любезности, и Белосельский увидел подлинное лицо — эгоиста, лицемера и ловкого дельца.