Предания вершин седых

Той хворой навьи, о которой рассказывала Куница, на Кукушкиных болотах уже не было: опять они с Олянкой разминулись. Но кое-какие её вещи тут остались: котелок, изношенная до ветхости рубашка да небольшая, размером с ладонь, потёртая книжечка в кожаном переплёте. Переворачивая страницы, исписанные незнакомыми буквами, Олянка пыталась проникнуть разумом в тайну их содержания, но... не хватало ей паучка в глазу. Бумага была по меркам Нави плохая, шероховатая и жёлтая, но Олянка и такую-то редко в руках держала.

— Бабушка, — обратилась она к Свумаре. — Посади мне ещё одного паучка — в глаз. Хочу научиться читать по-навьи.

— Книжечку нашла? — усмехнулась та. — Да, это она оставила, Северга. Ну что ж, стремление к знаниям ещё никому не вредило... Хотя смотря к каким знаниям и когда. Ну да ладно, садись сюда.

Щекочущая тварь с ртутно-серебристым брюшком переползла с её пальца на веко Олянки и закопошилась, пробираясь в уголок глаза. Олянка передёрнулась от омерзения, задышала громко и взбудораженно. Чего только ради знаний не вытерпишь... Вот только зачем ей это? Она и сама толком не могла понять.

Немного придя в себя после внедрения паучка, Олянка тут же принялась перелистывать книжечку. Удивительное дело: загадочные письмена теряли свою таинственность, с глаз Олянки будто тёмная пелена сползла, которая и мешала ей их понять. Буквы складывались в слова и обретали смысл.

Впрочем, лишь немногие страницы стали ей понятны полностью. Были тут незнакомые имена, названия, сокращения, известные только писавшей. Какие-то служебные дела, должно быть. А вот один разворот привлёк её внимание...

«Рамут, выстраданная любовь моя!

Я люблю тебя. Я всегда боялась произносить эти три слова. Сама знаю, что глупо, что мой страх не имел под собой оснований, но он мешал мне, накладывал печать на уста. Я воин. Я умею лишь убивать. А если я скажу эти слова, они отнимут у меня эту способность. И я больше не смогу поднять оружие. Так я думала.

Рамут, Рамут, Рамут. Я готова повторять твоё имя сотни и тысячи раз. Я берегу его от чужих глаз, от чужих ушей. Я ревную к чужим устам, смеющим его произносить, кроме меня. И это тоже глупо, но так уж оно есть.

Ты — моя, и я — твоя, так будет всегда. В любом из миров, в любой из эпох. Ни жизнь, ни война, ни смерть этого не изменят. Военные походы часто разлучали нас, я была далеко от тебя, но сердце оставляла с тобой, под твоей подушкой. Там оно было в тепле и безопасности, полностью твоё. А сама ходила бессердечной. Так оно как-то легче проливать кровь. Ну, или мне так казалось.

Твой отец, Гырдан, говорил, что воину нельзя привязываться, нельзя любить. И лучше, чтобы его тоже никто не любил. Его в любой миг могут убить. Зачем причинять кому-то горе своей смертью? Но так сложилось, что я знала с самого начала, что хоронить меня будут твои руки. Я страшилась этого, я не хотела этого, я всеми силами старалась избежать неизбежного.

Это письмо я никогда не отправлю. Эта записная книжечка служит мне уже много лет, но в ней ещё хватает чистых страниц, потому что мне редко доводится ею пользоваться. Каким-то чудом она всегда остаётся со мной и не теряется. И вот теперь я ей изливаю свою душу.