Предания вершин седых

Здесь, на Кукушкиных болотах, я отдыхаю от войны. От всего. Просто живу. Здесь очень простая, мудрая жизнь, с древним укладом. Почти дикая. Я ценю эти последние дни.

Я уже говорила, что много раз, уходя на очередную войну, оставляла сердце с тобой. Но это были образные выражения. Теперь я оставлю его в последний раз — по-настоящему. Не оплакивай меня, ведь я — в нём. Больше ни на какую войну я от тебя не уйду, отвоевала я своё. Теперь я навсегда остаюсь с тобой, что мне следовало сделать уже давно.

Я не устану повторять: моё сердце всегда будет с тобой.

 

Твоя непутёвая матушка,

пятисотенный офицер войска её Величества, Северга»

Глаз с паучком моргал, увлажняясь. Сердце омывалось сладковато-солёным теплом: вот она, выстраданная любовь. Рамут лейфди

, так это звучало на навьем. Бабушка как-то по-другому произносила, но то был, видимо, старинный язык времён её молодости. Тайна молвиц судьбы открылась. «Выстраданная любовь» — это имя...

Вернулась Олянка уже в свободный от навиев город. Ей с трудом удалось прокрасться по улицам, прячась от высоких и статных воительниц в светлых мерцающих кольчугах и островерхих шлемах, которые теперь днём и ночью охраняли порядок на улицах. Звериным чутьём она догадывалась, что ей, Марушиному псу, лучше на всякий случай держаться от них подальше. Это были соотечественницы Радимиры, но все ли из них зрячие, все ли разумеющие? Все ли из них способны из врагов стать друзьями?

Дома теплился свет. Олянка принюхалась: пахло кошкой. Может, какая-то из воительниц заходила? Исполненная волчьей осторожности, она приникла снаружи к окошку, вгляделась сквозь дырочку в слюдяной пластинке: так и есть! За столом сидела женщина-кошка в сверкающей кольчуге. Золотисто-русые кудри вились крупными кольцами, образуя волнистую шапочку. Большие голубые глаза ласково смотрели на Кориславу — одну из младших сестриц Олянки, что сидела у противоположной стороны стола. Девица уж вошла в невестину пору, эта весна была в её жизни шестнадцатой. Оттенок её волос отличался от Олянкиного теплотой, красноватым отливом, и был, по сути, не чёрным, а очень глубоким тёмно-коричневым. Золотисто-карие глаза с пушистыми ресницами смотрели на гостью восхищённо-испуганно, хорошенький сомкнутый ротик молчал.

Хоть Олянка за окном не издавала ни звука, даже почти не дышала, кошка что-то почуяла и поднялась с места, одну руку положив на рукоять меча. Через мгновение вторая её рука уже весьма нелюбезно сгребла Олянку за меховую безрукавку на груди.

— Что тебе тут надобно? — сурово спросила гостья, холодно сверкая ясными, как весеннее небо, глазами. Не злыми, но сейчас весьма суровыми.

— Ой-ой! — закричала матушка, выскочившая следом. — Ой-ой, пусти её, не тронь, гостья уважаемая!

На глазах у удивлённой женщины-кошки она обняла Олянку, прикрывая её всем телом.

— Это доченька моя, дитятко моё родное! — заплакала матушка.

Тёплые слёзы капали Олянке на грудь. Белогорская гостья озадаченно хмурилась. Вслед за матушкой выскочили и сестрицы, и батюшка, и Любимко. Последний, заняв место рядом с матушкой на защите Олянки, сказал кошке:

— Не серчай, госпожа Морозка, Олянка зла не замышляет и никогда не замышляла. Телом она оборотень, но душой более человек, нежели многие люди. Она — наша, родная, мы её в обиду не дадим.

— Как же так вышло? — всё ещё хмурясь, проговорила гостья.

— Вернёмся в дом, — предложил Любимко. — Там, за столом, мы обо всём и расскажем, а ты послушаешь.

В доме все опять уселись по местам. Олянка хотела расположиться в сторонке, у стены на лавке, но Любимко отвёл ей место возле себя и усадил с подчёркнутым почтением и вниманием, а матушка поставила на стол скромное угощение — даже, можно сказать, бедняцкое: квас да кашу с луком. Впрочем, как Олянке помнилось, пшено в доме кончилось ещё за несколько дней до её с Куницей ухода на Кукушкины болота. Откуда же оно взялось, из чего матушка эту кашу сварила?

— Дитятко, кушай, — потчевала Олянку матушка. — Дочери Лалады навиев прогнали. Белые горы нам съестным помогли.