Предательство интеллектуалов

Легкость эта, на мой взгляд, достойна внимания историка. Она определенно предполагает в тех, кто ее обнаруживает и кому надлежало бы умереть для всякой земной привязанности, искреннюю привязанность к своей стране. В последнюю войну большинство служителей Иисуса Христа, способных носить оружие, по всей видимости, охотно защищали свое отечество, каким бы оно ни было и какова бы ни была их собственная оценка того, за правое ли дело оно боролось. Вот один показательный факт: некоторые бельгийские монашеские ордена, обосновавшиеся за границей (и, как говорят, не только бельгийские), после объявления войны, получив от своего правительства разрешение оставаться на прежнем месте, вернулись в метрополию, чтобы исполнить воинский долг. Правда, поведение этих монахов объясняется, может быть, не патриотизмом, а боязнью, поступив иначе, подвергнуться суровому осуждению сограждан, ибо современные интеллектуалы перестали понимать простую истину: отличительный признак поведения, действительно соответствующего их предназначению, в том и состоит, что оно непопулярно у мирских.

Однако самое примечательное для историка здесь то, что распространение воинской повинности на церковнослужителей, кажется, уже не вызывает протеста со стороны церкви. Некоторые из теологов даже пришли к заключению: «Относительно законности военной службы все сомнения устранены» (Mgr <

P.> Batiffol. L’Eglise et le Droit de la guerre)[328]

. Любопытны также усилия одного из авторов «Апологетического словаря католического вероисповедания» («Dictionnaire apologétique de la foi catholique») о. де Лабриера (статья «Мир и война» («Paix et Guerre»)) доказать, что ношение оружия духовными лицами нимало не противоречит христианскому закону. Однако высшая церковная власть, как видно, не разделяет мнение этих теологов, по крайней мере публично, и всякого священника, надевшего на себя оружие, как и в прошлом, ожидает интердикт* — который снимают через несколько минут после его наложения.

Патриотизм церковнослужителя, его согласие воевать, — нынешние миряне явно восхваляют в нем эти качества (см. многие тексты Барреса); прежние, скорее, стыдили его за них и старались пробудить в нем чувства, по их понятиям, приличествующие духовной особе. Воинственность Иоанна XII и Юлия II сурово порицалась современниками. Эразм Роттердамский, ставший образцом ученого, движимого сознанием высокой миссии священства, постоянно возвращается к мысли об этой миссии («их тонзура не служит им напоминанием, что они должны быть свободны от всех страстей мира сего и помышлять только о небесном»). Итальянец Тицио пишет: «Удивительно, что прелаты, коим пристало быть мирными и независимыми, содействуют пролитию христианской крови». Французский поэт Жан Буше изображает безутешную Церковь, умоляющую Юлия II прекратить войну (правда, Юлий II воюет с Францией):

Не ратовал Петр, ваш святой покровитель,

За блага мирские, того не бывало…

В «Сновидении в саду» («Songe du vergier»), своеобразном суммарном изложении распространенных во Франции XIV века этических доктрин, есть такой диалог между Рыцарем и Священником: последний требует для своего сословия права на войну, рыцарь же напоминает ему, что «оружие священников — молитвы и слезы». Знаменательно, что человек военный призывает служителя культа исполнять возложенные на него обязанности и, по-видимому, считает это очень важным для правильного хода вещей; такое понимание духовенства и его общественной значимости сейчас редко встречается у мирских, даже у штатских, — я чуть было не сказал: «особенно у штатских»[329].

Прим. G

…то обращение на самого себя, к которому склоняет всякого читателя или зрителя изображение человеческого существа, по его оценке истинное и продиктованное единственно заботой об истине

Приведем замечательный пассаж о цивилизаторском эффекте подобного изображения: