Предчувствие

Тем не менее, внешний вид женщины Фединых опасений не подтверждал. Она оставалась мягкой и нежной, какой и была с первой минуты Фединой экспансии. И Ричард не смог придумать ничего лучше, как снова нахально приникнуть к ней и целовать, словно приклеенный к ее губам. Ему показалось, она хоть и робко, но ответила. А может быть, просто решила по такому срочному делу научиться целоваться с незнакомым мужчиной.

«А что будет, если я сейчас ее ударю? – подумал Федя. И ему стало неприятно. От себя самого. – Когда же я избавлюсь от грязи в себе?!»

На этот вопрос Ричарду никто не мог ответить экспромтом. В то же время Лиля его успокаивала, говорила нежные и утешающие слова, а он стоял перед нею опустошенный, понурив голову, и чувствовал, что слезы катятся по его щекам. Он лизнул бегущую влагу из глаз и узнал языком, что она у него соленая. И захотелось ему невыносимо в этот миг провалиться сквозь землю. И земля приняла.

…Водитель автобуса проскрипел в микрофон: «Лаагри!». Федор очнулся и, решительно приказав себе: «Давай на выход!», раньше всех выскочил в первую дверь на остановку. Он отчетливо сознавал, что секунду назад был где-то в другом измерении. Но теперь требовалось быстро переходить скоростную дорогу и смотреть по сторонам, чтобы не сбила машина, и далее бежать через поросшее бурьяном огромное поле с канавами – опережать других, таких же, как он, прохожих, теперь уже точно проснувшихся.

…Встречный тугой ветер не позволял догнать идущего впереди человека, который шел несгибаемым, широко и прямо, и руки при этом – в карманах. Вот точно как Петр Первый на картине. И каждый его шаг, и каждая минута и секунда на земле, Феде так показалось, приносили ему чувство собственной значимости и преимущества. И Федя усиленно махал руками, семенил ногами – потому что хотел догнать идущего впереди человека и посмотреть ему в лицо.

Федя это делал от злости, потому что сильно сердился: как бы ни напрягал он свой шаг, а неизвестный мужчина все равно оставался впереди и на приличной дистанции. И небо висело все тем же осенним, мрачным и темным. И еще другие люди из автобусов так же спешили к рабочим местам – различных мелких и крупных фирм под Таллином в Лаагри в последние два-три года открылось очень много.

Прочих Федор обгонял, как заправский ходок. Он искал опоры под ногами. И всматривался в небо. Ему не хватало света. Свет будет закрыт от него весь день. И с работы возвращаться ему предстоит опять в темноте. И так каждый день, и каждое утро. До самой весны. За мраком дальних дремучих лесов рассвет можно было лишь подразумевать, но чтобы он стал видимым для Феди, далеко еще было. Зато тучи низкие, такие, что и рукой можно запросто хватать их сырые рваные хлопья, скрывали звезды, а ветер нещадно гнул траву в полях и прогибал, как хотел, Федино сопротивление.

«Где-то есть твой рассвет, и утро твое настанет», – говорил ему внутренний собеседник, а Федя сейчас в это никак не мог поверить. И темнота давила на него, да так, что соки выжимала из человека и слезы иссекала на его глазах, горящих сопротивлением и жаждой дойти до цели.

…У стеклянных и хорошо освещенных дверей на завод Федя издалека узнал шедшего впереди него человека – того, кто не давал ему обогнать себя. Мастер Валера легко укатывал Федино упрямство данным от природы физическим превосходством.

В раздевалке один из рабочих сидел полуголым и нюхал не стиранные сто лет носки. Это был Анатолий, Толян, он же Прапорщик, потому как в прошлом служил в советской армии. Армия ушла, Эстония – осталась. Вместе со многими отставными военными, в основном, конечно, из русских.

Федина кабинка для одежды была рядом с кабинкой этого чудаковатого мужика. И запах его носков смущал обычно не только Федю.

Но пока что людей с первыми автобусами прибыло мало, мужчина мирно занимался исследованием мануфактуры.

– А я все думаю, откуда идет запах чая? – пояснил он свое занятие.

Федя рассмеялся. Он всегда стеснялся сказать этому мужчине насчет вонючих носков. А вот парни, чьи кабинки находились чуть поодаль, те не смущаясь, так иногда и рубили с плеча: