Предел тщетности (СИ)

Резкий прыжок беседы на моральный облик жены огорошил. Последние лет десять мне даже в голову не приходило задуматься по этому поводу, столь кощунственной, нелепой казалась мысль об измене. Жена была моей половиной, плотью, собственностью, принадлежавшей только одному человеку, я и в мыслях не допускал, что могу делить с неизвестным подонком (а с кем же еще?) наморщенный лоб, ложбинку между лопатками, мягкий в пушинках живот, ее тепло, смех, походку, поворот шеи, когда-то так очаровавший меня. Предстоящая смерть, дату которой озвучил черт не сильно страшила своей неизбежностью — как еще получится, бабушка надвое сказала — возмущала сама возможность губошлепа Мишки держать в объятьях обнаженное тело Натальи через полгода после моих похорон.

Я собрался дать отповедь Таньке из всех орудий разного калибра, но вместо канонады получился кислый холостой выстрел, жалкий хлопок не способный спугнуть с ветки воробья.

— Наталья верная жена, преданная мне душой и телом.

— Ха, подумала я. Даже у самых верных жен есть, что вспомнить в старости.

— По себе всех не меряй.

— Хорошо, давай по тебе мерить. Неутешительный аршин.

Мне захотелось курить, я поискал глазами сигареты и вспомнил, что забыл их в куртке. Танька открыла ящик и кинула пачку на стол.

— Кури мои.

— У тебя легкие. Сейчас…

Я прошел коридором к вешалке у входной двери, в потемках нащупал спасительную отраву, возвращаясь на кухню, услышал знакомые до боли голоса за дверью гостиной.

Приложил ухо к двери, что говорят, не разобрать (старый дом, акустика, даже шорохи улетали в потолок), слова сливались в нестройный хор звуков, напоминая какофонию — бубнила монотонной свирелью крыса, срываясь на фальцет, ухал прокуренным контрабасом гриф, барабанной дробью смеялся черт, заполняя паузы. Осторожно приоткрыв дверь, я увидел — неразлучная троица разбила табор на журнальном столе и увлеченно играла в карты.

— Шарик, чему тебя только в школе учили, ты же считать совсем не умеешь, — отчитывала грифа Евдокия, — на вистах не добрал, лезешь в гору.

— Дунька, ты сбрендила. Какие школы у грифов? Чему мама с папой научили, тем и пользуюсь, — неумело оправдывался гриф.

— Врешь, конь пернатый — отозвалась крыса, — а кто в церковно приходской школе четыре года чучелом подрабатывал?

— Ага. Точно, точно, — поддакивал услужливо черт, — на верхней полке в кабинете домоводства и рукоделия. Заснул как-то со скуки и шмякнулся башкой вниз, ему ученики шею вправляли. Он мне тогда, помнится, признавался по пьяни — я, говорит, Варфаламей, смотрю на детей Божьих с высоты секулярного гуманизма. Тоже мне экзистенциальный марксист.

— Я попросил бы, — обиделся гриф, — стоял и не сойду с позиций воцерковленного атеиста, за что и был предан анафеме.

— Опять врешь, причем нагло. Будто я слепая. Кто вчера осенял крестным знаменем купола?

— Дура шелудивая! Разуй глаза — это были шары обсерватории. Я крестился на астрономию в надежде, что ученые найдут обитаемые миры и подыщут мне братьев по разуму. На планете Земля таковых нет.

— Как же, недостойные мы значит…

Стараясь остаться незамеченным, пусть их, я осторожно потянул ручку двери на себя.

Почти в щель увидел — крыса обернулась на мгновение, согрела взглядом и подмигнула понимающе, дескать, ты делишки с Татьяной обделывай, а я пока буду соратникам зубы заговаривать до изнеможения.

На кухне Танька курила, стоя у окна, выпускала дым в приоткрытую форточку, смотрела не во двор внизу, куда-то выше, сквозь небо, разглядывая только ей видимую точку пространства. Напряженное лицо в обрамлении русых волос, согнутая в локте дрожащая рука с сигаретой, застывшие плечи, готовые поежиться, отражали состояние сосредоточенной грусти, которое к ней вернулось, как только я вышел в коридор. Словно окончился спектакль и актеру уже не надо притворяться, корчить из себя, следуя написанной роли, бегущего вприпрыжку оптимиста. Я подошел к ней сзади, уткнулся лицом в затылок, впитывая запах волос. Танька не вздрогнула, не отстранилась, как бывало иногда, а наоборот расслабленно подалась назад, наконец-то почувствовав опору. Я просунул руку под согнутый локоть, обхватив ее тело чуть выше живота, прижал к себе и так мы стояли, как лошади, дремали, согревая друг друга вернувшейся к нам нежностью, пока не достигли смущенного состояния, выход из которого мог быть только один.

— Слушай, от меня ничем не пахло? — решился спросить я, когда мы через двадцать минут вернулись на кухню и снова сели за стол. Я был доволен собой, есть еще порох в пороховницах, проголодавшись, намазывал бутерброд и очень хотел, чтобы мой вопрос прозвучал как можно беззаботнее.

Танька сидела напротив меня, собирала растрепанные волосы в пучок и ответила без промедления.

— Еще как пахло, прямо несло за версту.

— Козлом?

— Почему козлом? Мужиком. Хотя, учитывая, что все мужики козлы, можно сказать и так. Стареешь ты, Никитин, много куришь, задыхаешься в самый ненужный момент, — не обошлась Танька без шпильки, но сразу утешила, — а в остальном все путем, медаль тебе на грудь и барабан на шею.